Севастополь. История. Легенды. Предания

Верный старой лицейской дружбе, Матюшкин не прерывал своей переписки с Пушкиным, и тот слал в далекий Севастополь своему товарищу полные юмора письма и дефицитный английский табак, который так любил Матюшкин.

Счастливый путь!..
С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О, волн и бурь любимое дитя!

Иногда я невольно задаю себе вопрос: а где были бы Пушкин с Лермонтовым в годину севастопольской страды, доживи они до тех дней? Ведь Пушкину тогда было бы лишь пятьдесят пять, а Лермонтову и вовсе сорок…

Ответ на этот вопрос всегда напрашивался один и тот же: оба они непременно были бы в Севастополе! Разве можно представить себе, чтобы Пушкин, рвавшийся в свое время завоевывать с оружием в руках свободу грекам, остался бы в стороне от великого сражения за независимость собственного Отечества? Поэт, скорее всего, приехал бы в Севастополь таким же образом, как некогда ездил в действующую Кавказскую армию — корреспондентом и наблюдателем с рекомендательными письмами к местному генералитету. Впрочем, в Севастополе никаких особых рекомендаций Пушкину было бы не надо, и дело здесь вовсе даже не во всероссийской славе поэта. Поэт был бы непременно принят в Севастополе как самый дорогой гость и друг Корниловым и Нахимовым. Это не пустые слова, ведь старший брат Корнилова Александр был соучеником и товарищем Пушкина по Царскосельскому лицею. Что же касается Нахимова, то он просто не мог принять у себя лучшего друга своего стародавнего товарища Матюшкина!

Успей поэт к первой бомбардировке, он непременно был бы в тот страшный день рядом с Корниловым. Может быть, именно он первым бы принял на руки смертельно раненного адмирала! А вот Пушкин, утирая пот и переводя дыхание, что-то возбужденно кричит Нахимову. Оба они только что едва вырвались из ожесточенной рукопашной схватки на Камчатском люнете.

— Aijourd, hui les Francais etaient plus mechants que jamais! (Французы были сегодня злы как никогда!) — говорит он, смеясь, вечером, встретив на Мичманском бульваре одного из своих старых петербургских знакомцев. — Mais nous etions plus heureux qu, eux! (Но мы все же были счастливее их!)

* * *

Кем мог быть ко времени севастопольской обороны Лермонтов? Останься он служить в армии, при его-то храбрости Михаил Юрьевич вполне мог возглавить кавалерийский полк. Вот он, заломив кивер, выезжает перед своими ингерманландскими гусарами в Балаклавской балке.

Далеко впереди в пыли и гаме накатывается что-то огромное и пестрое. То в бешеном аллюре несется гвардейская британская конница. Полковник Лермонтов привычно растирает ладонями уши лошади, чтоб была злее! Еще мгновение, и над его головой взметнулась верная кавказская шашка. Лермонтов оборачивается к застывшему за его спиной полку:

— Ну что, гусары, малеванны дети, порубимся за Отечество! За мной в атаку марш-марш!

— Пошли, робяты! — кричит кто-то сзади. — Бей их в песи! Руби в хузары!

Держа равнение, ингерманландцы пускают коней в бег. Две конные лавы несутся друг на друга. Еще несколько мгновений, и они сшибаются на всем скаку. Лязг сабель и брань, предсмертные крики и конский храп — все смешивается в жутком калейдоскопе смерти. Даже лошади врагов в злобе грызут друг друга… Это уже не просто бой — это рубка, где никогда не бывает ничьей, а кто-то должен погибнуть, чтобы победил другой! Минута, другая — и англичане не выдерживают. Уцелевшие, разворачивают своих коней и несутся вспять. За ними на плечах гусары и казаки! Лишь трубный сигнал — «аппель» возвращает победителей обратно. Лермонтов бросает шашку в ножны:

— Спасибо ребята! Вы славно потрудились!

Полковник Лермонтов непременно был бы героем знаменитого Балаклавского сражения, где под русскими саблями пал весь цвет британской кавалерии.

М. Ю. Лермонтов. Акварель XIX в.

Но могло статься и так, что отставной поручик Лермонтов ко времени Крымской кампании уже давным-давно профессионально занимался бы литературной деятельностью. В этом случае он, скорее всего, поехал бы в Севастополь добровольцем по зову своего храброго сердца. Дерзкий и отчаянный, он непременно стал бы волонтером-охотником, и как знать, сколько ночных вылазок насчитывалось бы на счету отважного!

До безумия обидно, ведь не будь всего лишь двух роковых пуль, и севастопольская эпопея обязательно была бы воспета величайшими поэтами нашего Отечества! Как же хочется иногда хотя бы чуть-чуть поправить прошлое! Но роковые пули были, ход истории пошел своим путем, и ничего поделать с этим уже нельзя…

В черном феврале 1837 года горькая весть о гибели Пушкина пришла на берега воспетой им Тавриды. И командир фрегата «Браилов» Федор Матюшкин самовольно палил в память о друге всеми сорока четырьмя пушками, приспустив в знак траура Андреевский флаг. В те скорбные дни только черноморцы, только севастопольцы осмелились, не таясь, почтить память великого русского поэта…