Севастополь в августе 1855 года (Севастопольские рассказы - 2)

- Не знают... Можете себе представить, наш товарищ ходил там в канцелярию: ему грубостей наговорили... можете себе представить, как неприятно!.. Угодно вам готовую папироску? - сказал он в это время безрукому офицеру, который хотел достать свою сигарочницу.

Он с каким-то подобострастным восторгом услуживал ему.

- А вы тоже из Севастополя?-продолжал он.-Ах, боже мой, как это удивительно! Ведь как мы все в Петербурге думали об вас, обо всех героях! -сказал он, обращаясь к Козельцову, с уважением и добродушной лаской.

- Как же, 1000 вам, может, назад придется ехать? - спросил поручик.

- Вот этого-то мы и боимся. Можете себе представить, что мы, как купили лошадь и обзавелись всем нужным - кофейник спиртовой и еще разные мелочи необходимые,- у нас денег совсем не осталось,- сказал он тихим голосом и оглядываясь на своего товарища,- так что ежели ехать назад, мы уж и не знаем, как быть.

- Разве вы не получили подъемных денег? - спросил Козельцов.

- Нет,- отвечал он шепотом,- только нам обещали тут дать.

- А свидетельство у вас есть?

- Я знаю, что главное - свидетельство; по мне в Москве сенатор один - он мне дядя,- как я у него был, он сказал, что тут дадут, а то бы он сам мне дал. Так дадут так?

- Непременно дадут.

- И я думаю, что, может быть, так дадут,- сказал он таким тоном, который доказывал, что, спрашивая на тридцати станциях одно и то же и везде получая различные ответы, он уже никому не верил хорошенько.

5

- Да как же не дать,- сказал вдруг офицер, бранившийся на крыльце с смотрителем и в это время подошедший к разговаривающим и обращаясь отчасти и к штабным, сидевшим подле, как к более достойным слушателям.- Ведь я так же, как и эти господа, пожелал в действующую армию, даже в самый Севастополь просился от прекрасного места, и мне, кроме прогонов от П., сто тридцать шесть рублей серебром, ничего не дали, а я уж своих больше ста пятидесяти рублей издержал. Подумать только, восемьсот верст третий месяц еду. Вот с этими господами второй месяц. Хорошо, что у меня были свои деньги. Ну, а коли бы не было их?

- Неужели третий месяц? - спросил кто-то.

- А что прикажете делать,- продолжал рассказывающий.- Ведь ежели бы я не хотел ехать, я бы и не просился от хорошего места; так, стало быть, я не стал бы жить по дороге, уж не оттого, чтоб я боялся бы... а возможности никакой нет. В Перекопе, например, я две недели жил; смотритель с вами и говорить не хочет,- когда хотите поезжайте; одних курьерских подорожных вот сколько лежит. Уж, верно, так судьба... ведь я бы желал, да, видно, судьба; я ведь не оттого, что вот теперь бомбардированье, а, видно, торопись не торопись - все равно; а я бы как желал...

Этот офицер так старательно объяснял причины своего замедления и как будто оправдывался в них, что это невольно наводило на мысль, что он трусит. Это еще стало заметнее, когда он расспрашивал о месте нахождения своего полка и опасно ли там. Он даже побледнел, и голос его оборвался, когда безрукий офицер, который был в том же полку, сказал ему, что в эти два дня у них одних офицеров семнадцать человек выбыло.

Действительно, офицер этот в настоящую минуту был жесточайшим трусом, хотя шесть месяцев тому назад он далеко не был им. С ним произошел переворот, который испытали многие и прежде и после него. Он жил в одной из наших губерний, в которых есть кадетские корпуса, и имел прекрасное покойное место, но, читая в газетах и частных письмах о делах севастопольских героев, своих прежних товарищей, он вдруг возгорелся честолюбием и еще более - патриотизмом.