Севастопольская хроника

…В доте чертова дюжина раненых, и все доходяги. Но у каждого автомат, гранаты, запасные диски и последнее средство, которое будет применено, если фашисты попытаются взять раненых живьем, – это матросский нож, с виду простенький – деревянная рукоятка и вороненого железа ножны. Но в ножнах жало – тридцать сантиметров булатной стали. Фрицы боятся матроса, когда он идет врукопашную!

Голимбиевский вполз в дот, облизал сохнувшие почерневшие губы, сверкнул горящими в смутном свете глазами.

– Братва! – прохрипел он. – Всем на товсь! Фрицы на полный ход жмут к доту…

Раненые, кто ползком, кто ковыляя и нянча на руках автоматы, подались к амбразурам.

Подпускали противника на самое близкое расстояние и по команде Голимбиевского открывали огонь.

Сутки дежурили у амбразур, набили около роты гитлеровцев.

Как держались, как сражались – это почти невозможно представить себе. В доте стоял запах гниющей крови и мочи, раненых мучили крупные зеленые мухи и жажда. Жажда была самым страшным испытанием. За глоток воды любой из них готов был бы отдать несколько лет жизни!

К сожалению, жизнь в доте таяла, как вешний снег, поэтому матросы дрались до последнего вздоха и умирали молча. Перетянутая жгутом нога у Голимбиевского затекла, вспухла, не нога – бревно.

За сутки умерло шесть человек, а Голимбиевский, пытаясь добыть воды, был ранен в правую ногу ниже колена. Пришлось наложить и на правую ногу жгут.

Гитлеровцы установили против дота пулеметное гнездо и держали убежище моряков под обстрелом. Вторые сутки ни часа отдыха. Несколько раз под прикрытием пулемета они пытались взять дот. Собственно, в атаку на дот рвались не немцы, а власовская сволочь – гитлеровские холуи.

На третий день Голимбиевский решил выйти из дота и подавить пулеметное гнездо власовских подонков.

То, что сделал он, можно сделать лишь один раз в жизни и, по-видимому, лишь одному из миллиона!

Опираясь на локти давно изодранной гимнастерки (моряки-десантники в сорок третьем воевали в армейской форме, только под гимнастеркой носили не солдатскую рубаху, а тельняшку да и в вещмешке всегда хранили бескозырку, которую надевали при атаках), Голимбиевский, волоча посиневшие, налитые тупой болью ноги, полз к пулеметному гнезду власовцев. Они не дремали, заметили его и заорали:

– Врешь! На полундру не возьмешь!

Их пулемет без жалости жрал патроны.

Голимбиевский подполз на расстояние броска гранаты и, чуть передохнув, крикнул:

– Я тебя, сволочь фашистская, и без полундры достану!..

Полетела первая и тотчас же за нею вторая граната. Пулемет замолк.

Когда он полз обратно, его обстреливали из минометов. Лавировать он не мог, полз как улитка. Недалеко от дота близко разорвавшейся миной сильно ранило в правую руку, однажды уже отмеченную тяжелой раной.

С трудом, мокрый от пота, задыхаясь от усталости, вполз в дот.

Ужасная картина представилась его глазам: из шести раненых в живых осталось только четверо!

Ночью у дота было относительно спокойно, а ранним утром снова – бомбы и снаряды. Разрывы заглушали стоны раненых.

…Боли в ногах, в руке, боли ноющие, стреляющие, дергающие, казалось, измотают душу. В ушах звенело, а голова порой раскалывалась от тупых болевых ударов, и ко всему так хотелось пить, что порой появлялись галлюцинации: то слышался звук бегущей воды в ручье, то в забытьи погружался в реку с хрустально-чистой водой…

Приходя в себя, слышал тихие стоны раненых: «Пи-ить!.. Воды-ы!.. Пи-ить!»

Иногда ему снились Ленинград, мать, завод. Просыпался от близких разрывов; пять дней уже шли бои за Новороссийск, а гитлеровцы не сдавались. Их упорство было необъяснимо: сорок третий год – год крупных контрнаступлений Советской Армии. 2 февраля 1943 года в Сталинграде капитулировала трехсоттысячная армия фон Паулюса; через шесть месяцев – в августе – были разбиты под Белгородом и Орлом 37 гитлеровских дивизий, сосредоточенных там для операции «Цитадель»; очищен от войск противника Кавказ; в конце лета и в начале осени освобождены Харьков и весь Донбасс; наши войска вышли к Азовскому морю и Днепру…

На что рассчитывал гитлеровский генерал Енеке, удерживая Новороссийск в течение пяти дней почти ураганного штурма?

Все эти дни четырежды раненный, без помощи, без воды, без защиты, а перевязывая себя сам и защищая не только себя, но и других раненых и помогая им чем можно, Голимбиевский продолжал сражаться если не за десятерых, то за четверых по крайней мере!

…Голимбиевский раскраснелся – то ли устал, то ли давние события растревожили его. Он повел широкими плечами, скрестил руки, опустил глаза и устало сказал:

– Что же еще вам рассказывать?

Конечно, его можно понять: двадцать семь лет тому назад молодой, сильный, красивый, стройный, он сбежал по сходне с катера на берег в Новороссийске, занятом немцами. Молодое сильное тело стремительно переносилось через рвы воронки от бомб. Пышная шевелюра развевалась. Голубые глаза горели, несколько пьяные от азарта и риска высокого градуса боя.

Он бежал впереди всех и кричал: «Вперед, куниковцы!» И вдруг разрыв снаряда, и левая нога словно натыкается на что-то, и он падает…