Севастопольская страда

Сергей Тимофеевич Аксаков писал сыну Ивану в Бендеры, где стоял он со своей Серпуховской дружиной ополчения: «Сегодня поутру получили мы горестное известие о взятии или об отдаче Севастополя… То, чему так долго не хотелось верить, совершилось. Хоть и предупрежден я был слухами, но чтение депеши Горчакова о Севастополе перевернуло меня всего. Воображаю, что за отчаянная, баснословная была битва. Пронесся здесь слух, что Корниловский бастион мы вновь отбили. Или мало всех этих жертв, чтоб пронять и вразумить Россию? Ужасно! Воображаю, как дрались! Говорят, будто Горчаков отозван. Как я был бы рад этому: ни одного счастливого дела его за всю кампанию!.. Ах как там дрались, я думаю. Картина этой битвы беспрестанно мне рисуется… Я покуда не умею владеть собою и по временам предаюсь такому волнению, которое мне вредно…»

Иван Аксаков отвечал отцу: «Как неумолимо правосудна судьба, как жестока в своей логике!

Признаюсь, я не очень негодую на Горчакова. Севастополь пал не случайно, не по его милости. Я жалею, что не было тут искуснейшего генерала, чтобы отнять всякий повод к искажению истины. Он должен был пасть, чтобы явилось в нем дело Божие, то есть обличение всей гнили правительственной системы, всех последствий удушающего принципа. Видно, еще мало жертв, мало позора, еще слабы уроки: нигде сквозь окружающую нас мглу не пробивается луча новой мысли, нового начала».

Были глубоко взволнованы и люди, боровшиеся со славянофилами.

Грановский писал: «Весть о падении Севастополя заставила меня плакать. А какие новые утраты и позоры готовит нам будущее… Будь я здоров, я ушел бы в милицию без желания победы России, но с желанием умереть за нее. Душа наболела за это время. Здесь все порядочные люди поникли головами».

Весть о Севастополе в имение Тургенева Спасское-Лутовиново, где был в это время писатель, дошла, разумеется, несколькими днями позже, чем в Москву, и Тургенев писал Аксакову-отцу 5 сентября: «Хотелось бы написать вам о моих весьма неудачных охотничьих похождениях, но известие о Севастополе, полученное здесь вчера, лишило меня всякой бодрости. Хотя бы мы умели воспользоваться этим страшным уроком, как пруссаки Иенским поражением…»

Для славянофилов московских Крымская война была как бы священной войной, войной креста с полумесяцем, с одной стороны, славянской самобытности с чуждыми идеями прогрессивного просветительства – с другой.

Так они хотели истолковать смысл севастопольской обороны. Но события истории с большей наглядностью, чем когда-либо, раскрыли консервативную несостоятельность славянофильских иллюзий.

Вождь славянофилов Хомяков верил в чудо перерождения, когда писал в начале Восточной войны, обращаясь к России:

О, недостойная избранья,
Ты избрана! Скорей омой
Себя водою покаянья,
Да гром двойного наказанья
Не грянет над твоей главой!

Чудес история не знает. Славянофилам оставалось только согласиться со своими противниками на том, что нужно «воспользоваться уроком» поражения.

Но почва уже была выбита из-под ног этого течения; наступает его закат.

В обороне Севастополя проявились прежде всего сила и доблесть русского народа, многомиллионного крестьянства. И в лице Чернышевского оно выдвигает своего блестящего представителя, вскоре ставшего во главе передовой русской общественной мысли.

Что же касается дальнейших возможностей войны, то русское общество услышало на этот счет слова из Нижнего, от Даля[132], который не зря был раньше офицером Черноморского флота.

«Вы спрашиваете, каково у нас в Нижнем, что говорит народ, не падаем ли мы духом, – писал он Погодину. – Избави Господь от этого. Народ наш всегда и всюду одинаков. У него нет ни понятий, ни чувств других, кроме ясного уразумения необходимости покоряться всем тягостям оборонительной войны. Если бы мы вели войну заграничную, то суждения могли бы еще быть различны, но доколе мы сами отбиваемся от наступника, ни в народе, ни в других сословиях – словом, ни в одной русской голове не может угнездиться иной помысел, как вставать поголовно вокруг неприятеля по мере того, как он подвигается вперед. Чем он далее зайдет, тем ему тяжелее, а нам легче.

Удобство морского сообщения, обширность наших берегов, сила, огромные средства, умение – все это на его стороне. Но нам стоит только не покоряться, а покорить нас нельзя. Он может занять стотысячною армией любую береговую местность, сделать внезапную вылазку, но он может держаться на ней только, доколе будет стоять в таких силах и не углубляться в материк. Как бы ни была тесна дружба Союза, средства на войну такого рода должны истощиться; устойчивость наша должна взять верх.

Чем больше неприятель захватит, тем труднее ему будет оградить и удержать захваченное, тем легче будет нам обходить его и поражать по частям, а когда настанет срок неминуемого перелома, то бедствие наступателя неизбежно, а поражение его не уступит бывшему за нашу память примеру…»