Севастопольский блиц

– Прилягте, пожалуйста, на койку и по возможности расслабьтесь, – негромко сказала я, – а вы, Флоренс, возьмите свою королеву за руку и думайте вместе с ней о том, как это хорошо – иметь разум, не отягощенный влиянием сил зла. Видеть красоту мира, а не только темные его стороны, радоваться, видя чужое счастье, а не безумствовать от злобы и зависти…

Бывшая королева кивнула и неловко легла на своей койке, при этом в глаза бросились ее распухшие и покрасневшие варикозные ступни, а еще одутловатый и нездоровый внешний вид тела, растекшегося будто кусок недозамороженного студня.

– Начали, – сказала я отцу Александру, и, как и в прошлый раз, мы с ними плечом к плечу шагнули внутрь средоточия бывшей королевы.

А там, в комнате, как и в предыдущий раз, оклеенной британскими газетами, творилось нечто и впрямь жуткое. В красновато-желтом освещении нам предстали виконт Пальмерстон (опять!!!) и стоящие вдоль стен дородные рогатые черномордые черти, выряженные в красные мундиры британских солдат. Кстати, у Флоренс чертей-солдат в средоточии не было, только какая-то собака Баскервилей – видимо, почетный караул по чину только особам королевской крови. А виконт, разумеется, был занят тем, что, стоя на стуле, тыкал пальцем в висящую на стене карту России, но получалось у него плохо. Карта, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся нарисованной прямо на каменной стене, протыкаться категорически не желала.

Эго Виктории обнаружилось где-то на заднем плане. Было на вид этой девочке лет двенадцать. Пока Пальмерстон свирепствовал с картой, она цветными мелками мстительно разрисовывала портреты своей матери, которая любила ее уж слишком своеобразной любовью, и своего несостоявшегося жениха, русского принца и нынешнего императора Александра Николаевича.

Обнаружив наше присутствие, виконт стал тыкать пальцем уже в нашу сторону и орать: «Схватить, убрать, арестовать, повесить!». А вот Эго Виктории до определенного момента вообще ни на что не обращала внимания, яростными движениями карандаша продолжая выкалывать глаза юному красавчику. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу!» – шептали при этом ее губы. Поблизости наблюдался портрет его папаши, императора Николая Павловича с пририсованными рогами и свиным пятаком.

Повинуясь приказу Пальместона, за образом которого должен был скрываться не менее чем сам Сатана, черти двинулись в нашу сторону, выставив впереди себя штыки ружей. И тут же, сдвинув меня влево, а отца Александра вправо, вперед выступили Ника-Кобра и Серегин, на ходу, синхронно, с лязгом обнажая свои мечи. Дочь Хаоса и меч бога войны, благословленный Порядком, будучи обнажены в столь незначительном по размеру помещении, грозили выбросом энергии просто атомного масштаба, но Серегину и Нике было все равно, потому что они находились в состоянии так называемой благородной ярости. Кто сказал, что у посвященных Хаосу не бывает такого состояния? Бывает, и еще какое. Тут просто важно оставаться человеком, а Ника и Серегин, несмотря на манипуляцию энергиями высших порядков, полностью сохранили человеческие качества души…

– Ну что, не ждали, твари?! – прорычал Серегин, когда, соединяя острия мечей, в воздухе возникло что-то вроде страшно гудящей вольтовой дуги между полюсами Хаоса и Порядка, а все вокруг залил яростный свет тотального уничтожения.

И в этот момент отец Александр начал читать свою молитву. И произошло чудо. Повинуясь его словам, вольтовая дуга Хаос-Порядок вместо сферы тотального уничтожения сформировала узкий и длинный клинок, который как кошачьим языком слизнул чертей в британских мундирах, а потом, игнорируя Эго Виктории, потянулся к самому Сатане-Пальмерстону. Но тот не стал демонстрировать ненужного героизма и, проворно спрыгнув со стула, подобно кролику, попытался улизнуть в какую-то нору. Он почти успел, но гудящий от напряжения язык первозданного пламени догнал его где-то в темной глубине и на прощание хорошенько поцеловал в туго обтянутый клетчатыми штанами зад. Раздался дикий вопль, завоняло так, будто раскаленным гвоздем прижгли таракана. Потом раздался хлопок, словно лопнул воздушный шарик, исчез яростный бело-голубой свет, который слепил мне глаза, гудение вольтовой дуги стихло; не успела я моргнуть глазом, а Серегин с Никой уже убрали свои мечи в ножны.

Осмотревшись я увидела, что от газет, которыми были оклеены стены, остались лишь лохмотья пепла, но было заметно, что, в отличии от Флоренс Найтингейл, старания прессы в одержимости Виктории отнюдь не играли ведущую роль. Там все было и проще, и сложнее. Как и предполагалось первоначально, причина одержимости Виктории лежала в личной сфере. Драма первой любви, наложившаяся на психику, искалеченную пресловутой Кенгсингтонской системой.

– А ты поплачь, девочка, поплачь, – пожалела я Викторию, погладив Эго по голове, – такова уж ваша королевская судьба – приносить себя в жертву той стране, которой вас угораздило править. Ни ты не могла уехать жить к нему, ни он к тебе. И угораздило же вас влюбиться в друг друга…