Севастопольский бронепоезд

Я уже и забыл, когда ел в последний раз. От одной мысли о еде закружилась голова, дрогнула рука, и я порезался. Старик это заметил.

— Осторожнее! Бритва острая, еще отца моего. Такой сейчас и не сыщешь.

Побрившись, я самого себя не узнал. Старик оглядел меня внимательно. Удовлетворенно хмыкнул.

— Вот теперь давай знакомиться. Я рыбак. Зовут меня Иван Никитич Воронов. А это, Нина, моя внучка. Родные ее погибли при бомбежке — бомба в их дом попала. Отец был ранен на фронте, лежал в здешней больнице. Фашисты его на месте расстреляли.

Нина подала отварную картошку на стол.

— Садись, дочка, давай вместе думать, как быть дальше.

Иван Никитич потер морщинистый лоб:

— Вот что, у меня есть крестник, когда–то еще мальчонкой приезжал к нам. Где сейчас, не знаю. Будем считать, что это ты и есть. Отныне будешь зваться Сашком, а фамилия у тебя будет нашенская — Воронов. Идет?

Старик немного рассказал о семье своего крестника, чтобы я знал, что говорить, если меня будут расспрашивать. После завтрака он показал на топчан:

— Отдыхай и ни о чем не беспокойся.

Разбудил он меня часа в три дня:

— Вставай. Сейчас мой дружок Лукьян придет. Вместе пообедаем.

Вскоре пришел невысокий старик. Подвижной, веселый, какой–то подкупающе простой. Сели за стол. Иван Никитич познакомил нас, рассказал, как я попал в их дом.

— Ну–ка, что там было ночью? — спросил Лукьян.

Я коротко описал расстрел, ров, наполненный трупами. Старики слушали, опустив головы.

— Это уже в который раз, — сказал Лукьян. — Тысячи людей извели. Ничего, когда–нибудь за все ответят сполна.

— Лукьян, — начал Иван Никитич, — ты поразворотливей меня. Надо помочь Сашку. Документов–то у него никаких. В два счета попасться может.

— Что–нибудь сообразим, — пообещал Лукьян.

Несколько дней я провел у этих людей. Они рисковали жизнью, укрывая меня, но, казалось, это нисколько их не тревожило. Изредка заглядывал дед Лукьян. Однажды он осторожно намекнул, что в городе действует подпольная организация, которая не дает покоя фашистам. Из–под подкладки кепки вытащил измятый, промасленный тетрадный лист, на нем была записана сводка Совинформбюро. Прочитал ее нам.

— А теперь смотри на подпись. Видишь: «Подпольный комитет». Понимаешь, значит, партия с нами! Недолго уж осталось, свернем шею катам!

Но недолго пробыл я в семье Вороновых. В беду угодил случайно. Захотел взглянуть на жизнь города, а тут облава. Так как документов у меня не было, забрали в комендатуру. Для гитлеровцев любой человек без документов — партизан. Таких, как я, набралось немало — несколько десятков. Снова допросы, снова угрозы, побои, голод и полная неизвестность, никто не может сказать, доживешь ли ты до вечера.

Чуть свет нас выгоняли на работы в разные концы города. Чаще всего в порт. Распределяли по десять человек, к каждой десятке приставляли двух конвоиров — немца и полицая. Выгружали бомбы. А как–то вечером посадили нас на автомашины и повезли. Машины были те же, что и в ту страшную ночь, — грузовики с крытыми брезентом кузовами. И везли нас той же дорогой. Сквозь дыру в брезенте я увидел домик Вороновых. Вот и большак, по которому в ту ночь я пробирался в город. Сейчас будет ров. Неужели нас опять везут к нему? Заныло в груди.

Но машины ко рву не свернули. На бешеной скорости они мчались дальше…

Глава XXVII. Концлагерь Багерово

Наконец машины остановились. Послышались крики, лай собак. Старший конвоир приказал:

— Сходи, приехали!

Нас построили, пересчитали и повели в лагерь. Заграждение было капитальное. В сумерках я разглядел столбы метра в четыре высотой, густо оплетенные проволокой. С внешней стороны этого забора, на каждом углу которого стояли вышки с прожекторами и пулеметами, чернел большой ров с насыпью. Внутри ограждения — громадный барак, похожий на колхозную конюшню. Позади его возвышались три черные трубы какого–то разрушенного промышленного строения. После мы узнали, что там лагерное кладбище.

Подул сильный, пронизывающий ветер. Взлетели тучи пыли. Люди закрывали лица руками. Со скрипом открылась двустворчатая дверь одного из отделений конюшни, и всех загнали туда. В бараке было темно. Дверь закрылась, загремел запор. Сосед мой выругался:

— Черти, как скот загнали!

Нар не было. Голый земляной пол покрыт кучами мусора. Я пристроился подальше от двери. Не успел улечься, как почувствовал, что по мне что–то ползет — по рукам, по лицу. Вши. Крупные, как пшеничное зерно. Всю ночь почти никто не сомкнул глаз. Только под утро некоторые забылись тяжелым сном. Едва сквозь щели в стенах начал пробиваться предутренний свет, заскрежетали ворота. Не входя в помещение, видимо, боясь насекомых, два немца и три полицая с белыми повязками на рукавах заорали:

— Подъем! Подъем!

— Ну как спалось? — загоготал здоровенный полицай. — Ничего, обживетесь. У нас есть и похуже спальни.

Все вышли во двор, построились. Комендант через переводчика объявил: