Северянин: "Ваш нежный, ваш единственный..."

Лев Толстой, сам того не ожидая, помог Игорю-Северянину с утверждением своей литературной маски, которая помогла ему вырваться из безвестности. Как пишет критик Вячеслав Кошелев: «...маска "экстазного" эстета-"гения", призванного эпатировать публику "ананасами в шампанском", "дежурными адъютантессами", "фиолевым трансом" и т. п., навсегда определила его поэтическое "место" (хотя, между прочим, такого рода стихи составляют очень небольшую и явно не основную часть его обширного творческого наследия)...»

Увы, маски часто определяют в глазах массовой публики тот или иной образ поэта — ананасного Северянина, волевого флибустьера Гумилева, домотканого Клюева или горлана-главаря Маяковского. Что бы они ни писали в дальнейшем, маска уже намертво приросла к подлинному лицу.

Кошелев, исследователь творчества Николая Гумилева, писал:

«Поэтическая "маска" Гумилева не без оснований связывается со знаменитыми "Капитанами" (появившимися в первом номере "Аполлона") — маска "флибустьера" и "открывателя новых земель", в "высоких ботфортах" и "брабантских манжетах", маска непременного "предводителя", волевого, точного и дерзостного в своих поисках. Эта же "маска" становится определяющей и при восприятии гумилевской лирики. В стихотворении "Пять поэтов" (1918) Северянин отдает предпочтение Гумилеву перед В. Ивановым, А. Белым, И. Буниным и М. Кузминым именно из-за этой маски "капитана" на поэтическом корабле:

Нет живописней Гумилева:

В лесу тропическом костер!
Благоговейно любит слово.
Он повелительно-остер.

"Повелительная" маска Гумилева оказывалась и выигрышнее, и симпатичнее, и притягательнее того уровня "сноба скверного пошиба", каким он сам выглядел в восприятии "капитана". Однако Северянин вполне сознательно отказался от вступления в "гумилевское" объединение: оно грозило утратой "поэтической маски", с таким трудом обретенной. Именно благодаря ее наличию Северянин оказался, наконец, признан и в кругу поэтов: Брюсов посвятил ему два стихотворения, в их числе сонет-акростих "И ты стремишься ввысь, где солнце вечно..." (Северянин тут же откликнулся своим сонетом-акростихом "Великого приветствует великий..."); Сологуб представил молодого поэта петербургскому литературному миру и написал восторженное предисловие к сборнику "Громокипящий кубок"».

Николай Гумилев как бы отвечает Льву Николаевичу Толстому на слова о вульгарности Северянина: «И вдруг — о, это "вдруг" здесь действительно необходимо — новые римляне, люди книги, услышали юношески-звонкий и могучий голос настоящего поэта, на волапюке людей газеты говорящего доселе неведомые "основы" их странного бытия. Игорь Северянин — действительно поэт, и к тому же поэт новый. Что он поэт — доказывает богатство его ритмов, обилие образов, устойчивость композиции, свои, и остро пережитые, темы. Нов он тем, что первый из всех поэтов он настоял на праве поэта быть искренним до вульгарности.

Спешу оговориться. Его вульгарность является таковой только для людей книги. Когда он хочет "восторженно славить рейхстаг и Бастилию, кокотку и схимника, порывность и сон", люди газеты не видят в этом ничего неестественного. О рейхстаге они читают ежедневно, с кокотками водят знакомство, о порывности и сне говорят охотно, катаясь с барышнями на велосипеде. Для Северянина Гете славен не сам по себе, а благодаря... Амбруазу Тома, которого он так и называет "прославитель Гете". Для него "Державиным стал Пушкин", и в то же время он сам — "гений Игорь Северянин".

Что же, может быть, он прав. Пушкин не печатается в уличных листках, Гете в беспримесном виде мало доступен провинциальной сцене...»

Говоря нынешним языком, поэзия Северянина — это непрерывный троллинг массового читателя.

В 1925 году, спустя 15 лет после толстовского «разгрома», Игорь-Северянин пишет стихотворение «Лев Толстой», позже включенное им в книгу «Медальоны»:

Он жил в Утопии. Меж тем в Москве

И в целом мире, склонные к причуде,
Забыв об этом, ждали, что все люди
Должны пребыть в таком же волшебстве.
И силились, с сумбуром в голове,
Под грохоты убийственных орудий,
К нему взнести умы свои и груди,
Бескрылые в толстовской синеве...
Солдат, священник, вождь, рабочий, пьяный
Скитались перед Ясною Поляной,
Измученные в блуде и во зле.
К ним выходило старческое тело,
Утешить и помочь им всем хотело
И — не могло: дух не был на земле...