Северная корона

Пора ехать, что они там копаются? Шарлапов поежился, потер подбородок и щеки шерстяной перчаткой. Покалывает морозко. Поземка разыграется. Он спросил:

— Зоенька, тебе не холодно?

— Нет.

— Ты сюда, за машину, тут подветренно.

— Мне удобно, — сказала она, не отрывая глаз от Клавки.

Девчонка в кабине приплюснула нос к стеклу — пуховый платок, шалевый воротник шубки, которую раздобыли интенданты и которую Зоя переделала для Клавки. Клавка отклеилась от стекла, и Шарлапов увидел, что мордашка у нее дрожит, но слез нет.

— Что они там копаются? — сказал Шарлапов. — Ехать надо!

Риторические вопросы, старина. И ты был молодым, ты сочувствуешь Наташе и ее парню, понимаешь их и сам разрешил Пахомцеву на ночь уйти из роты, переночевать в медпункте. Нелегко прощаться, когда любовь только началась. Сколь еще отпущено им в жизни этих всяких нелегкостей? Лишь бы любили по-настоящему, а тут настоящее.

От взошедшего солнца, накоротко разогнавшего тучи, зарозовели облака, дым от костра, снег, березовые стволы. Березы на опушке болели, сохли, маленькие деревца уже намертво засохли, большие еще, видать, держались. И Шарлапов с поразившей его отчетливостью вспомнил, как в захолустном городишке Льгове, в гражданскую войну, вымирала от тифа их многоедоцкая семья: сперва — дети, потом — взрослые, последним умер отец, а он, Ромка Шарлапов, средний из пяти сыновей, отданный в люди к лудильщику, уберегся от сыпняка, изо всей семьи остался один-одинешенек. Вислоухий пацан в кожаном фартуке тайком от хозяина лазил на голубятню погонять чужих голубей — о своих и не мечтал. Пацан стал Романом Прохоровичем Шарлаповым.

Солнце заволоклось небесной хмарью, и розовые облака стали белыми, и поземка задымилась бело, и Шарлапов с той же отчетливостью представил себе: белые голуби над заснеженной льговской окраиной.

У заднего ската покуривали, переговаривались шофер я Стручков, счастливчик, отпускник. Первый в полку солдат, заработавший орден Славы. Шофер говорил:

— Глянь-кась, Стручок, цигарка у тебя горит с одного боку… баба дома скурвилась!

— А у меня нету бабы, я холостой, ты глазом не мергай.

— Нету, так будет. Небось есть на примете?

— Нету.

— Нету, так будет.

— Ты не мергай, не мергай. — Стручков пританцовывал, согревая ноги в латаных сапогах. — Чего же ты меня агитируешь, а сам не женился?

— Нужна мне такая самодеятельность!

— Стручков, — сказал Шарлапов, — ты ее не простуди в поезде. Знаешь, в тамбуре, в коридоре сквозняки…

Из землянки вышли Наташа и Пахомцев, он вел ее под руку, на плече нес вещмешок. Шарлапов подумал: «Все ее приданое — армейский вещевой мешок…» Из другой землянки выбежали Наташины подруги, оттеснили парня, сгрудились, загалдели.

Шарлапов открыл дверцу, поцеловал Клавку, затем поцеловала Зоя. Клавкина мордашка задрожала еще сильней, но она так и не заплакала, спросила почти шепотом:

— Не обманете, с войны приедете?

— Приедем, — сказал Шарлапов.

— Куда же мы без тебя, Клавушка, — сказала Зоя. Сели шофер, Наташа, Клавка — между ними. Стручков перелез через борт, закутался в полушубок, погрохотал кулаком по кабине:

— Полный вперед!

Шарлапов взмахнул рукой, полуторка тронулась, покатила, выстукивая скатами по твердым грязевым наростам.

Разошлись притихшие, в слезах, девчата. Пахомцев потоптался, приложил руку к ушанке:

— Мне можно идти, товарищ полковник? Шарлапов кивнул.

Шарлаповы остались на пустынной дороге одни. Целуя Клавку, Зоя Власовна не заплакала, а сейчас ее плечи затряслись, она сдавленно зарыдала. Шарлапов обнял жену:

— Не нужно, Заенька.

— Прости меня… Рома…

— Простить? За что?

— За то… что не могу родить тебе ребенка…

— Глупая ты у меня, Заенька, глупая, — сказал он и крепче обнял ее.

Так — Заенькой — он называл жену очень редко.

А Сергей Пахомцев обогнул кулигу, прошел немного по дороге и остановился у припорошенного снегом камышовника, перед просекой: не мог так быстро и просто уйти от места, где только что расстался с Наташей.

Здесь все ему дорого — камыши, буерак, вылизанный ветром озерный лед, поле покатом, курящееся поземкой. Под холмом, в речной долине, — урема, на холме — краснолесье, на соседнем холме — березы, с пригорка на пригорок — тракт.

В эти минуты машина увозит Наташу, затем поезд повезет — до Москвы. И на Белорусском вокзале ее встретит брат Коля. А мама встретит в Краснодаре, Наташа понравится ей, они будут жить дружно. А вскоре и я уеду из полка. На курсы младших лейтенантов.

Наташа не сразу открылась ему, что беременна: не знала, как он к этому отнесется. А как он мог отнестись? Только так — чертовски был рад, зацеловал ее. И тут же сказал: «Теперь ты вдвойне обязана беречься. Тебя нужно отправить в тыл». И Зоя Власовна сказала это же, и полковник Шарлапов. Она всячески оттягивала отъезд, а он, напротив, торопил: езжай, езжай, на войне каждую минуту рвутся снаряды, не разбирая, где тут женщины, да еще и беременные. Они с Наташей отвечают и за того, третьего, который в положенное время явится на свет.