Северная корона

В некотором отдалении от батальонного начальства — командир роты старший лейтенант Чередовский и его заместитель по политической части Караханов, тоже старший лейтенант. Чередовский — рослый, длинноногий — вышагивает так, что маленький, тщедушный Караханов еле поспевает; они о чем-то беседуют. Чуть сзади них — взводный Соколов. Сбив на затылок фуражку и заложив назад, под планшет, руки, лейтенант двигается невесомо, хотя он коренаст.

Перед глазами Сергея — спина ручного пулеметчика Захарьева: гимнастерка в пятнах от проступившего пота; дальше — спина сержанта Сабирова, отделенного командира, она тоже в мокрых пятнах.

Сергей оглядывается: рядом — бойцы второго отделения, он их не знает, взмокшие, дышат тяжело. За Сергеем топает Рубинчик, за ним — Пощалыгин (он, кажется, подмигнул, когда они встретились взглядом), дальше — Чибисов, а там кто-то, кого Сергей еще не запомнил по фамилии: лишь вчера закончено формирование. У всех невеселый, усталый вид. Значит, не один Сергей Пахомцев запален…

К комбату подскакал юный адъютант и, осадив коня, взял под козырек. Комбат приветствовал его, дернув вверх подбородком. Сергей успел уже заметить, что комбат здоровается не так, как все: не наклоняя голову, а, наоборот, вскидывая ее.

Горяча коня (тот переступал ногами и разбрызгивал грязь), картинно склонившись, адъютант взахлеб говорил комбату. До Сергея донеслось: «Товарищ капитан… Командир полка… Немедленно…»

Адъютант опять козырнул и ускакал. Комбат крикнул: «Прива-ал!» — и не спеша поехал в том направлении, куда умчался лейтенант.

Сергей вместе со всеми сошел с дороги вправо и, облюбовав старый, обросший мохом пень, прислонил к нему винтовку, принялся снимать скатку. Пока он это проделывал, к пеньку подошел Пощалыгин и уселся.

— Послушай! — сказал Сергей.

Пощалыгин повернул к нему широкое лицо с подбритыми бровями и ответил тенорком:

— А чего слушать? Серенады будешь петь?

Его голубые блеклые глазки смотрели на Сергея наивно и кротко, а плотоядные, вывернутые губы расползались в ухмылке. Сергей, злясь, пробормотал:

— Наглец ты…

— Зачем переходить на личности? — сказал Пощалыгин. — Я ж тебя не оскорбляю… А пень этот ты не закупил. Во как!

И он, не сдерживаясь, захохотал. Сергей сжал кулаки. Возившийся с обмоткой Рубинчик поднял голову, его дряблые щеки заколыхались:

— Умоляю вас, Пахомцев, не обращайте на него внимания. Стоит ли трепать нервы, я вас спрашиваю?

В разговор вступил и Чибисов — поджарый, жилистый, безбровый. Он сидел неподалеку на другом пеньке и, доставая из кармана смятую газету, сердился:

— Так не поступают товарищи по оружию, Пощалыгин.

Сержант Сабиров, по-узбекски поджав под себя ноги, слушал, не вмешиваясь: чем кончится? Пощалыгин, не вставая с пенька, сбросил скатку, вещмешок, снял пилотку; короткие цвета соломы волосы были спутаны. Сергей плюнул, рывком схватил винтовку и отошел, швырнул скатку на землю, где побольше травы — и ржавой, и нынешней, изумрудной, — улегся, вытянулся. Тело ныло, не хотелось пальцем шевелить.

Каждый делал свое: сержант Сабиров смуглыми, почти черными пальцами рвал былинки и, покусав, отбрасывал; пулеметчик Захарьев запрокинул лицо к небу, и острый кадык его ходил туда-сюда; Пощалыгин, чавкая, жевал сухарь; Рубинчик то наматывал, то разматывал обмотки, в старательности высунув кончик языка; Чибисов читал газету, шепча вполголоса — такая была привычка. В сторонке командир роты собрал офицеров и что-то втолковывал им; его время от времени дополнял жестикулирующий замполит.

Сергей, как и Захарьев, глядел вверх. На голубовато-сером небе налезали друг на друга кучевые облака, как льдины на реке в весеннее половодье. Да, весна! Дует ветер с юга, теплый и влажный, овевает твое лицо, и на губах от него остается терпкий привкус.

Сергей закрыл глаза, но ухо привычно улавливало звуки: приглушенный сиплый бас — «А я правду-матку любому рубану, хочь самому старшине!»; где-то в обозе ржали лошади; задребезжал котелок; кто-то сопел, вероятно, Рубинчик возится с обмотками; чавканье — ну это ясно, Пощалыгин. Чавканье прекратилось, и раздался пощалыгинский тенорок:

— Чего, братья славяне, приуныли? Не вдарить ли частушку?

Сергей разлепил веки. Пощалыгин будто ждал этого, подмигнул ему, запел:

И весна идет,
И цветами пахнет.
Скоро миленький придет…

Четвертая строка была настолько неприличной, что Сергей покраснел, сержант Сабиров хмыкнул, а Чибисов оторвался от газеты и сказал:

— Это еще что? Спел бы чего-нибудь полезное!

— Изволь, паря!

И Пощалыгин, подражая женщине, пронзительно затянул:

Вы молите, девки, бога,
Чтобы Гитлер околел.
Он советскому народу,
Как собака, надоел.

Кругом засмеялись. Чибисов сказал: «Ну, это иное дело!» — и снова уткнулся в газету, читая вполголоса. Пощалыгин проверещал следующий куплет:

Гитлерюга, не рычи,
На нас зубы не точи.
Наша армия сильна,
Поколотит вас она.