Северная Пальмира

«Неужели не помнит? Неужели она не помнит?» Ему хотелось схватить её за плечи и встряхнуть как следует. Она притворяется. И притворяется мастерски. Но в глубине души сознавал: в самом деле не помнит.

– А кем была ты? – спросил он.

– Меня не было. Я только теперь стала…

Она принялась наматывать на палец прядь волос. У Летиции была манера, когда она волновалась, наматывать на палец волосы и слегка подёргивать их, будто остерегая. Его возбуждал этот жест. Так же, как и запах модных галльских духов. Как же они называются… Ах да, «Вененум».

– Называй меня Элий. А тебя как мне назвать?

– Я – Лета… Кажется. Но ты можешь называть меня как-то иначе, если тебе нравится.

– Можно называть тебя Летицией, ты не против? – произнося это имя, он внимательно наблюдал за её лицом. Но она не вздрогнула, не смутилась. Как будто это имя для неё ничего не значило.

– Тебе нравится быть гладиатором? – спросила она.

– Занятие, подходящее для изгнанника. – Он позволил себе улыбнуться. За последние месяцы он разучился шутить. И лишь порой улыбался, делая вид, что шутит, хотя на самом деле говорил вполне серьёзно. – За каждый выход платят неплохо. За победу – втрое. В случае ранения лечат бесплатно. А я ведь теперь нищий, у меня нет ни единого асса, живу в этом доме из милости.

– А что должна делать я?

– Всего лишь присутствовать на обеде. Вина немного, но много яств, веселья, Венериных удовольствий. Подобный вечер – часть старинного гладиаторского ритуала. Правда, он должен был состояться накануне боя. Но и после тоже можно развлечься. Я заказал этот обед в лучшем ресторане. Омары, паштет, дакские пирожные.

– Кто ты, Элий?

– Человек в изгнании. И я должен сражаться.

«Должен»… как он произносит это слово. Как будто говорит «дышу…», как будто шепчет «люблю…» Может, он любит, тоже потому что должен? Изнывающий холодок под сердцем. И опять невыносимое натяжение нити. Опять губы сами что-то шепчут:

– Ты – сумасшедший. Сумасшедший, сумасшедший…

Что ж тут удивительного? Он всегда был таким. Она поднялась на цыпочки, приникла к его губам.

– Поклянись, что будешь всегда побеждать.

– «Человек ни в чем не должен клясться!

Окажется потом, что он солгал»[30].

–  И все же ты должен поклясться…

– Ты – капризный ребёнок.

– Но я нравлюсь тебе такой. Ты мне все простишь – и капризы, и обиды. Ведь так?

Его ладонь заскользила по её бедру, задирая шёлковое платье. Под платьем ничего не оказалось – ни нижней туники, ни узкой полоски кинктуса.

Взбалмошная девчонка, убежала и вернулась, сменив свои светлые волосы на чёрные кудри – точь-в-точь такие, как у Марции. Сейчас она покорна, но кто знает, чего можно ждать от неё в следующую минуту? А впрочем, к чему покорность – разве гладиатору, убивающему на арене, нужна неловкая подружка? Боец требует веселья и безумства.

Они предались Венериным утехам в триклинии – вполне в духе гладиаторских нравов. Она ничего не смыслила в Венериных удовольствиях, но демонстрировала покорность, как провинившаяся рабыня, лежала, уткнувшись лицом в подушки, покорно позволяя ему все, порой лишь тихим стоном выказывая одобрение. Это совсем другая Летиция – не та, которую он знал. Она все забыла… все…

– Я тебе не нравлюсь?.. – шептала она растерянно.

Зачем она это сделала? Зачем?

Он только теперь ощутил всю глубину нанесённой обиды. Она стёрла всю прежнюю жизнь. Свою, и его жизнь вслед за своей. Вместе с собой она уничтожила часть его самого. Будто он подарил ей рукопись, которую писал много лет, а она её сожгла. Сожгла, потому что было больно читать. И явилась вновь – за новыми страницами.

Но кто привёл её? Какой злой гений?

Он наполнил чашу неразбавленным вином, дал ей пригубить, потом сам выпил до дна.

– Так я тебе не нравлюсь? – повторила она свой вопрос.

– Я тебя ждал, – сказал он, быть может жёстче, чем хотел. – Почему тебя так долго не было?

В ответ она поцеловала его в губы. А потом сделала то, на что прежняя Летиция никогда бы не отважилась, но покорная рабыня, которая мечтает заслужить прощение своего господина, способна на многое.

X

Спустя много лет одни шрамы белеют, а другие так и остаются красными. Белые кажутся давними-давними, а красные – свежими, только что затянувшимися. А вот этот наверняка недавний. А вот этот синяк…

– Не трогай, – охнул Элий. – Больно же!

– Тебе кажется, что больно. На самом деле это не боль.

И боль под её ладошкой в самом деле куда-то ушла – растворилась, что ли. Осталось едва приметное покалывание, как покалывает руку или ногу после долгой неподвижности.

– Ты – колдунья?

– Немного. А впрочем, не знаю. Мне кажется порой, что я могу видеть будущее…

Она смотрела на потолок широко раскрытыми глазами, не мигая. И потолок раскрылся, и за ним проглянуло бледно-голубое небо с лёгкой пеной облаков. Лето. Сад. Ложе с золочёными ножками в виде львиных лап стояло среди зеленой травы. Элий играл с малышом. Карапуз и ходить толком не мог, после каждого шага падал, но тут же поднимался вновь. Элий подхватывал его и ставил на ноги.

– Я вижу будущее, – прошептала она. – Оно такое… такое…

– Хорошее?

– Недоступное…

Она замолчала. Элий тоже молчал.