Северная роза

Беда… Васятка небось со счету сбивается, представляя, сколько юбок сегодня задрал буйный Гриня. А ни одной, понял, Васятка? На, выкуси! Ни одной! Слежка и ожидание настолько его поглотили, что он про все забыл, а потом обильная еда лишила сил. И только теперь вдруг ощутил он сильнейший плотский голод, да такой, что хоть вновь отвязывай лодчонку, греби что есть мочи на берег и… начинай, Васятка, загибать пальцы, считая эти самые задранные юбки!..

Сначала Григорий едва не влетел к ней как был одетый. Потом куртка, рубашка и штаны слетели с него. И опять он приостановился. Вода, конечно, простыла, однако тело его было так раскалено вожделением, что на нем и кипяток зашипел бы! Однако чан оказался явно маловат. Он и сам в нем один едва помещался, девица тоже сидела, подобрав коленки к подбородку, а уж чего не мог терпеть Григорий, так это тесноты и спешки в такой вольной забаве, как любовь. С этой красотой несказанной он хотел бы очутиться посреди чиста поля, в зарослях васильков, под вольным небом… и странно: его не оставляло ощущение, будто родимое солнышко разжигает его кровь, пока он осторожно вынимал свою добычу из воды, осушал ее ряднинкой и нес на затейливый турецкий диванчик, купленный еще прежним владельцем судна и накрепко привинченный к полу на случай штормов. Это была красивая, но докучная причуда: в каютке царила теснота, новый хозяин не раз оббивал о диванчик бока и коленки, однако сейчас он с жаром поблагодарил своего предшественника. Григорию еще не приходилось заниматься любовью в подвесной, раскачивающейся койке, и он опасался оплошать, а красота, ему доставшаяся, заслуживала лучшего, чем валяться на полу. Впрочем, если прежде диванчик чудился ему непомерно громоздким, то теперь Григорий с опаскою подумал, что он весьма хрупок, так затрещали его деревянные кости, когда на них была брошена сонливая девица, а сверху рухнул Григорий.

Не в его правилах было брать баб тайком или насилкою! Девица же, гостья нежданная, спала, как царевна из сказки, словно сон был ей милее всего на свете, словно нетерпеливых мужских рук и вовсе не существовало! Но Григорий не мог ждать, покуда она проснется: то ли долгое телесное одиночество было повинно, то ли неописуемая красота, внезапно доставшаяся ему, – словом, не мог он медлить ни мгновения и получил свое.

Стало так тепло, так хорошо, так спокойно!.. Григорий даже вздремнул на минуточку, и уже какой-то легкий, многоцветный сон поплыл перед закрывшимися глазами, как вдруг то, на чем он так уютно устроился, слабо шевельнулось, и он пробудился, поняв, что его спящая красавица тоже наконец-то проснулась.

Он приподнялся на руках и заглянул ей в лицо, стараясь улыбаться так, будто не чувствовал ни малейшей неловкости за свою поспешность.

И позабыл и об этой мысли, и вообще обо всем на свете, завороженный изумленным взглядом огромных глаз диковинного, опалового, лунного оттенка. Он не мог оторваться от этих глаз – они притягивали, лишали рассудка, и когда незнакомка наконец моргнула, Григорий почти физически ощутил, что с него сняли какие-то путы. Она шевельнула губами, как бы желая что-то сказать, о чем-то спросить, но Григорий, внезапно испугавшись, что звук ее голоса окажется таким же колдовским, зачаровывающим, как взгляд, не нашел лучшего средства спасения – и прижался к ее губам.

Они были сухие, но такие мягкие и теплые, что у него сердце забилось от умиления: чудилось, цветочные лепестки касались его рта! Григорий всем сердцем отдался этому чуду – поцелую.

Его никто и никогда так не целовал. Он никого и никогда не целовал так! Григорий вновь налился силой, его мышцы окаменели, кровь бешено неслась по жилам, сердце стучало как молот, и он прильнул к незнакомке, да так, что меж их телами не нашлось бы места даже лунному лучу! Не хотелось отрываться от этого тепла, однако хотелось и видеть, видеть ее, поэтому он потихоньку приподнялся, но она заметалась, задышала часто – и вдруг так тесно оплела его своими ногами, что Григорий понял: она испугалась, что он покинет ее. Все вдруг поплыло перед глазами. Он провел по ним рукою – они были влажны. И Григорий понял, что ее испуг тронул его сердце так, как не трогало, чудилось, ничто во всем белом свете!

– Я с тобой, – шепнул он и задрожал, увидев улыбку на ее губах. Улыбку счастья…

Тело ее вздрагивало, волновалось, металось. И Григорий вздрагивал, волновался, метался. Все, что испытывала она, переливалось в его тело через прикосновения, даже через взгляды, чувства одного были как бы зеркальным отражением чувств и ощущений другого.

Слишком сильно было то, что свершалось между ними, слишком мощно, почти непереносимо! Они уснули враз, а может быть, милосердный Бог погрузил их в беспамятство, которое сродни смерти, но все же еще не смерть.

А она, смертушка, стояла нынче близко, совсем близко, ибо за счастье, которое испытали эти двое в объятиях друг друга, судьба обычно требует щедрой платы. Самое малое – жизнь.

Глава XVIII Жена своего мужа

Троянда проснулась оттого, что тело ее затекло.