Северные амуры

Все вскочили и закричали «ура» с таким воодушевлением, что Кахым снова почувствовал себя среди единомышленников, которые собрались у молодого Волконского не ради лакомых французских кушаний, не для того чтобы посмаковать вина из старых погребов Парижа, а ради сплочения, укрепления веры в справедливость их замысла.

Париж, колыбель Великой французской революции, якобинства, обострил и споры, и рассуждения, видимо, кое-кого и пугал террором, казнями, но буйные головы, наоборот, пьянил головокружащим хмелем смелого решения.

Хозяин дома, Сергей Григорьевич, поднялся и предложил тост за присутствующего здесь героя Бородинского сражения, попавшего там в плен к французам и только сейчас освобожденного от унижений, от издевательства, вступившими в Париж русскими войсками.

— Я говорю о Василии Алексеевиче Перовском!

Муравьев-Апостол показал на сидевшего напротив него молодого офицера с густыми вьющимися волосами и темными усиками, изможденного, с болезненно-белой кожей лица.

Перовский смущенно раскланивался улыбаясь, а вокруг него кричали «ура», чокались, звеня бокалами, желали ему спокойствия и здоровья.

— Что, худо пришлось? — спросил сосед.

— Да, они и без Бастилии умели превратить при Наполеоне в Бастилию каждую темницу, — невесело рассмеялся Перовский. — Дело даже не в заточении впроголодь, не в грязи, а в непрерывном оскорблении: мы, французы, — повелители народов, мы выселим вас, русских, в Сибирь и среднеазиатские пески! И — воспевание Наполеона! Он и великий, он и гениальный…

После обеда Кахым подошел к Перовскому.

— Василий Алексеевич, а ведь я слышал о вас после Бородинского сражения. Помните башкирского казака, спасшего вас от смерти?

Перовский запрокинул голову, силясь вспомнить, затем воскликнул:

— Ба! Есаул башкирского полка! Как же, как же, отлично помню!.. Встретить бы его, поблагодарить.

— Заезжайте в мой Первый полк на Елисейские поля, — сказал Кахым. — Есаул Буранбай Кутусов — мой первый заместитель, войсковой старшина.

— Обязательно приеду, — обещал Перовский. — А до того дня благоволите передать есаулу Кутусову мое почтение и наилучшие пожелания.

Кахым поблагодарил Перовского за добрые слова, добавил, что и сам хотел потолковать с ним:

— Меня интересуют парижане. Кого же они любят на самом деле — Наполеона или Бурбонов?

— Они любят самих себя! — с осуждением промолвил Перовский.

Кахым остался ночевать у Сергея Григорьевича, а утром они поехали в Версаль.

Ежевечерние театры, рестораны быстро наскучили Кахыму. В своем полку он чувствовал себя проще и уютнее. И тянуло домой, к жене, к сыну. Завернул к Буранбаю, поселившемуся с муллой, приемным сыном Зулькарнаем и музыкантом Ишмуллой в соседнем домике с маленьким, поросшим курчавой травою двориком.

Старшина упрекнул Кахыма:

— Да можно ли забыть так своих? Прилепился к князьям да графам!

— Ну зачем же так? Сергей Григорьевич умный и добрый. И друзья его образованные, честные.

— Да я шучу, — засмеялся Буранбай. — Вот отведай моего кумыса! — Он повел Кахыма в тень, где лежал на траве палас, усадил, преподнес чашу пенящегося напитка.

— А как жеребенок?

— Потом посмотрим, днем с кобылицей, пока жарко, в конюшне. Славный скакун получится! Ноги крепкие, хвост трубой.

Кахым хлебнул, посмаковал, чмокнул, с удовольствием покачал головою и осушил до дна.

— Нектар! Но, агай, знаешь, чего не хватает твоему кумысу?

— Знаю! — тут же ответил Буранбай. — Не хватает уральского степного ковыля. Весь настой, аромат, благоуханье, вкус башкирского кумыса от башкирских лугов! И вообще у нас на Урале все лучше, вкуснее, честнее, чем здесь! — отрубил, да еще и взмахнул рукой старшина.

— Мне вчера сказали, будто некоторые молочные торговцы кумыс из коровьего молока начали делать.

— Видишь! Им бы только деньги зашибать! — возмутился Буранбай. — Ох и шустрые! Услышали, что башкирский кумыс всем понравился, и сразу начали подделывать… — Он замолчал на минуту и вдруг спохватился: — Да, Перовский утром заезжал с визитом.

— О чем говорили?

— Недолго разговаривали, у меня сотники были, ждали распоряжений. Ну, поблагодарил, рассказал, как на допросах его избивали… Ты слышал, чтобы наши джигиты били пленного безоружного француза?

— Не слышал и слышать не мог, ибо этого не было и быть не могло! — сказал Кахым.

— Вот именно! — бурно вскрикнул Буранбай; как видно, и без башкирского разнотравья кумыс веселил его душу и развязал язык. — Кто же дикари? Разбойники? Мы или французы? — И, не ожидая ответа от командира, сообщил: — Вчера заезжали твой тесть Бурангул с шурином Кахарманом. Тесть обижается, что ты к нему не едешь. Спрашивал, были ли письма от Сафии. Они ждут не дождутся, когда разрешат отправляться домой.

— Да уж, и меня тоска одолела, — вздохнул Кахым. — Сафия, сын Мустафа… Ы-иих!..

— Ты с генералами якшаешься, узнай, когда нас отпустят? Хоть бы к сенокосу успеть! — мечтательно произнес Буранбай.