Северные амуры

Долго в этот вечер Еркей-Буранбай и молодой кураист потрясали сердца людей магической силой мелодии и поэтического слова. Эти песни были поистине не для свадебного развлечения, не для хороводных игр и шуток, а для прославления верности, самопожертвования, любви, которая сильнее смерти.

Расходились за полночь, изнемогая от блаженства музыкального пира, рассыпаясь в благодарностях.

Хозяева и гость улеглись на нарах, усталость их была не обременяющей, а умиротворенной.

Тишина ночи казалась бездонной, всеобъемлющей, но вдруг на крыльце послышались шаги, в дверь осторожно постучали.

— Янтурэ-агай, это я, Ишмулла…

— Что стряслось? — Хозяин, шлепая босыми ногами по половицам, звякнул засовом.

— Старшина юрта прознал, что Еркей-агай в ауле, и послал гонца в кантон.

— Кустым, это верно? — строго спросил Янтурэ в дверях.

— Верно, агай. Да разве я рискнул бы?

— Понимаю. Спасибо, кустым!

Буранбай торопливо оделся, вышел за хозяином на крыльцо.

— Спасибо, Ишмулла, никогда не забуду. Желаю тебе счастья! Музыкант ты одаренный, от Аллаха. — И Буранбай-Еркей обнял паренька.

— Седлай, да побыстрее! — распорядился Янтурэ. — И поезжай в аул Агиш. Дорогу не забыл?

— Я его провожу! — тотчас заверил Ишмулла.

— Так я и не повидался с Салимой, — упавшим голосом прошептал Буранбай. — Видно, не судьба.

— У тебя вся жизнь впереди — встретишься еще, — поспешил успокоить его Янтурэ.

Оседлали коня, кураист Ишмулла убежал домой за своим жеребчиком; хозяин и хозяйка стояли у ворот понурясь, едва не плача — не ждали, что так быстро придется проводить гостя. И у Буранбая было тяжело на душе: скитанья, непрерывные кочевья… Не надо, может, было приезжать сюда — служил бы на дистанции и постепенно забыл бы Салиму.

За огородами, в низине, он и Ишмулла поплотнее нахлобучили шапки на лоб и пустили лошадей рысью по заброшенной лесной дороге; отдохнувшие кони бежали резво, а всадники молчали…

Поздним утром к дому Янтурэ примчались казаки, сотник вломился в горницу, не здороваясь, грубо, властно спросил:

— Где беглец?

— Какой беглец?

— Ты, агай, эти шуточки брось, отвечай честно — где беглый?

— Никаких беглых не принимал, господин сотник, а вчера забрел странник, из благонадежных, ветеран войны с турками, угостил я его чайком и салмою, а как же! — бывалый солдат… Он и ушел.

— Куда?

— Сказал, что в Первый кантон, а оттуда в Стерлитамак на базар.

— Что ж ты не задержал его? Он же из беглых каторжников.

— Я на задержание не уполномочен, господин сотник, а гость в доме по башкирским обычаям — кунак!

…Казаки ускакали, разъярив обычно миролюбивых деревенских собак.

10

По совету вездесущего и всезнающего Янтурэ Ишмулла поселил Буранбая в Агише в бедном, неприметном домике вдовы Мустафиной. Таких убогих избушек в каждом ауле — уйма: единственное окно затянуто бычьим пузырем, дверь перекошена, крыша земляная, заросшая полынью. На нарах ни перины, ни подушек, а дерюга, рванье.

«О, какая бедность! — расстроился Буранбай. — Из аула в аул едешь, и всюду нищета. Довели башкир до полного оскудения — ни лугов, ни пастбища, а человеку нужен простор!..»

Хозяйка, бойкая, говорливая старушка, посчитала своим долгом занять гостя разговорами.

— Откуда ты, сынок?

— Реку Базы знаешь? Тамошний.

— И-и-и, я сама с Базы, там родилась, там и росла! Наших, стало быть, мест, земляк.

Вошел старший сын хозяйки, рослый, мрачный мужик, послушал и сказал с укоризной:

— Просил же тебя кураист не расспрашивать гостя.

Мать обиделась:

— Разве ж я расспрашиваю? Разговариваю! — И тут же зачастила: — Привольно жили в те годы на берегах Базы. Ни горя, ни бед не ведали. Я еще маленькой была, вот такой, — старушка показала ладонью, какой она была, оказалось — не согнувшись под нары ушла бы, — а все-все помню. Еды — вдоволь, свежей, вкусной, одежда — нарядная. Землям башкирским конца-краю не было. Не перечесть скота: лошадей, овец, коров.

— Эсэй, не трещи, изо дня в день все о старине долбишь, — уныло попросил сын.

— Да ведь я не тебе рассказываю, а гостю.

— Нужны ему твои преданья, как же!..

— Нет, я с интересом слушаю бабушку, — мягко возразил Буранбай.

— Слышишь? — просияла старушка. — Ему интересно!.. — И подсев к гостю, продолжала с упоением: — Ах как жили, богато жили!.. С весны до глубокой осени на яйляу. Все красное лето кочевали в предгорьях. Старым — почет и уваженье. Не так, как теперь… — и она бросила гневный взгляд на хлебавшего похлебку сынка. — Аксакалы сидели день-деньской на паласах, раскинутых по траве в тени, и мирно лакомились кумысом. Старушки возились с внуками. А как одевались! — Она зажмурилась от восторга. — Чекмени расшиты золотыми и серебряными узорами. Даже у тех, кого в ауле считали бедняками, были шапки из лисьего меха и каты с суконными голенищами, прошитыми красной нитью. Бедняки! — Она фыркнула. — У этого бедняка десяток лошадей, две-три коровы, овец не перечесть.