Северные амуры

Буранбаю стало стыдно: два года после войны прошло, два! Мог бы, кажется, выкроить время, приехать к этому бескорыстному другу башкир. И кому-кому, а именно Буранбаю следовало бы давно ознакомиться с творчеством Петра Михайловича.

Неслышно вошла в мягких туфлях невысокая женщина с добрым лицом; на плечах — оренбургская шаль, на шее — золотой крестик.

Есаул вскочил, щелкнул каблуками, поклонился.

— Здравствуйте, голубчик, — сердечно улыбнулась хозяйка. — Петенька, неси с кухни самовар и зови гостя к столу.

— Спасибо, маменька.

Кудряшов провел Буранбая в узкую, как коридор, столовую, усадил за стол; в тарелках — масло, сыр, ломти холодного мяса, а сам мигом принес бьющий парком медный самоварчик, лихо стукнул ножками о поднос.

Мать, сославшись на дела, сразу же ушла, не желая, по-видимому, мешать беседе. И верно, это помогло Буранбаю без промедления излить перед хозяином душу: пожаловаться на бесправное, бедственное положение башкирского крестьянства.

— Я письма посылал. И Волконскому, и министру. Никакого толка, — с бесшабашным отчаянием сказал он. — А сидеть сложа руки не могу.

— Агай, я вполне понимаю твои огорчения, — подумав, откликнулся Кудряшов. — Кстати, ты же сам видел в годы войны русские, белорусские, польские деревни — разве там мужики с семьями лучше живут? У вас хоть крепостного права нет. «Государственные мужики». Казаки. А крепостных ведь, точно лошадей или коров, с торгов продают. И обидно, что пока нельзя ничего сделать для ощутимого улучшения жизни народа.

— Терпеть?! — Гневные искры засверкали в слегка раскосых глазах Буранбая, он рывком вскочил со стула. — Война вконец обчистила башкирские аулы. Отдавали последнее добро. А зачем? Верили, что после войны наступит послабление, придут долгожданные перемены. А царь ответил злом на добро… Я вот тебе, Петр Михайлович, говорю открыто: терпению придет конец. Одно из двух: мучиться, прозябать или бунтовать. Я — за бунт! — Он воинственно поднял правую руку, словно вскинул знамя восстания.

Кудряшов невозмутимо его остановил: его гость говорил без раздумья, значит, все давно выносил-выстрадал в груди:

— Прольется кровь. Не забывай, агай, что Салават привел башкирских всадников к уже сражавшейся против царицы армии Пугачева. Но сейчас и уральские, и донские казаки осыпаны милостями царя Александра, богатеют. Торопиться нельзя. Агай, я моложе тебя, но предупреждаю: твоя порывистость нанесет урон, беду твоему народу.

Надо спокойно объединяться тайно против бесправия с просвещенными русскими, а ведь их немало и в армии, и среди чиновников.

— Да? — с недоверием спросил есаул.

— Я знаю, о чем говорю. Дворянская молодежь, прошедшая войну, видит, как страдает весь народ, весь!.. И жаждет освобождения. Идеалы Великой французской революции, беспощадно растоптанные узурпатором Наполеоном, не забыты. А ведь был Радищев с его бессмертной книгой «Путешествие из Петербурга в Москву». Царица Екатерина не случайно же сказала, что он бунтовщик почище Пугачева!

И опять Буранбай буркнул, опустив глаза:

— Не читал.

— И немудрено, книга запрещенная. Но ты не сердись, агай, а читать надо больше, — мягко сказал Кудряшов. — Русским языком ты владеешь свободно, вот и читай беспрерывно. Видишь, я живу в захолустье, а выписываю и журналы, и газеты из столицы. Страшно мешает безграмотность и башкирам, и татарам, и чувашам, да и нашим русским мужикам. Я же говорю тебе, агай, революционная книга испугала царицу куда сильнее, чем весть о Пугачеве… Крепостное право — вот наиглавнейшее зло. А военные поселения генерала Аракчеева — это же позор! Мужики переведены на военное положение, ими на полях командуют офицеры.

— Ну у нас тоже не лучше: кантонные кордоны, непрерывные военные поборы!

— А в военных поселениях семилетних мальчишек гоняют строем под надзором унтер-офицеров на полевые работы.

— Выходит, пора подымать народ на восстание!

— А кто ж возглавит бунт? Ты, что ли, агай?

— Нет, это мне не с руки, — честно, без колебаний, признался Буранбай. — Какой из меня вожак… Вот Кахым бы справился. Он был прирожденный турэ. За ним бы пошли, — уверенно произнес он, но тут же нахмурился и, понизив голос, добавил: — Знаешь, Петр Михайлович, сдается мне, что его отравили, чтобы обезглавить нас, башкир.

«Слава богу, что маменька-то ушла», — подумал Кудряшов и строго спросил:

— У тебя есть доказательства? Поймал за руку отравителя? Нет? Ну и молчи. Нельзя так, походя, кидаться обвинениями. И кроме того, Кахыма из могилы не поднимешь.

Буранбай задумался было и вдруг резко вскинул голову:

— А разве среди русских не появится такой предводитель восстания, как Пугачев? — И сам себе ответил: — Думаю, найдется. А за таким великим бунтарем пойдут и сподвижники, равные Салавату и Кинье. Русские и башкиры славно громили французов. Если они поднимутся вместе против угнетателей, то добьются. Народу опостылела нищенская бесправная жизнь. — Он пристально вгляделся в белое лицо Кудряшова: — Петр Михайлович, а ты примкнешь к восстанию, если вспыхнет?

— Да куда уж мне, я человек книжный, — вздохнув, развел руками Кудряшов.