Северные амуры

— Я же иду снизу вверх, против течения.

— Да хватит тебе, не жадничай, — попросил Волконский.

Кахым послушался, вышел, но напоследок, уже с берега подцепил в омутке еще несколько тучных рыб. И верно, пора кончать — лучина вся догорела.

— Куда нам столько рыбы? — удивился князь.

— Уху сварим из двух-трех наваров, а то, что останется, бросим птицам.

Волконский внимательно следил за тем, как колдовали Кахым и кучер, — сварили по первому разу и процедили навар, а рыбу выбросили, запустили еще потрошеных длинных хариусов, дождались, когда закипит, и снова процедили, сварившуюся рыбу выбросили и лишь по третьему разу опустили в котел большие, тщательно очищенные и промытые куски, посолили, засыпали сушеную пахучую травку. Уха бурлила в котле, сбивая пену, разнося по тихому берегу благоуханье.

Князю преподнесли тарелку янтарной, припахивающей дымком наваристой ухи. Вкус был отменный, горожане и не ведали никогда такой благодати. Волконский с наслаждением выхлебал тарелку, но от добавки отказался, зато Кахым и кучер прикипели к мискам, деревянные ложки так и мелькали, такой навар и жирная, почти бескостная рыба — диковинное лакомство. Едва отвалились, пришлось полежать ничком у костра. Волконский терпеть не мог пиршественного обжорства, отец-солдат приучил к умеренности, но здесь, в тишине и прохладе у реки, еда была священнодействием, он любовался Кахымом и кучером и втайне позавидовал их аппетиту.

Конвойные казаки били рыбу острогой значительно ниже по течению, но и там улов был на загляденье богатый, и котел ухи был опустошен промявшимися в седле парнями с молниеносной быстротою; вскорости от заглохшего костра донесся могучий храп.

Над костром кружились, мельтешили крупные бабочки и мотыльки, сгорали в огне, но многих перехватывали какие-то серые птицы.

— Что за птицы-пичужки? — спросил князь.

— Ночные голуби. Днем их и не видно — серые, прячутся в гнездах и дуплах, а вылетают на охоту в темноте, — сказал всезнающий Кахым. — И видите, ваше сиятельство, простая птица, а откуда-то узнала, что бабочки и мотыльки летят, как завороженные, к огню!.. Кто им это объяснил?

Князь пожал плечами, а кучер, понимавший, хотя и плохо, русскую речь, заметил веско:

— Аллах научил.

«И в самом деле, кроме Аллаха, учить некому», — улыбнулся князь.

Костер то угасал, огонь прижимался к траве, то взметывал в темноту искры, и пламя приплясывало зыбкими рыжими волнами, опаляя жаром лица сидевших вокруг путников.

— Неповторимая ночь! — сказал Волконский.

— Ну, ваше сиятельство, — предложил Кахым деловито, — пора и отдохнуть. С рассветом тронемся в путь. Ложитесь в тарантасе.

Он накрыл сено паласом, в головах положил подушку в полосатой наволочке, и получилась уютная, по дорожным условиям, постель. Князь лег, подмял пахучее сено, накрылся шинелью и мгновенно заснул. Кахым и кучер завернулись в чекмени и легли к замирающему костру, повернувшись друг к другу спинами, прикрыв ноги кошмою.

Внезапно лошади беспокойно заржали и подались ближе к людям, к костру.

Кахым затряс за плечо уже могуче храпевшего кучера:

— Агай! Да проснись, агай, лошади чуют беду!

— Леший по лесу бродит, — буркнул тот, очнувшись на миг и снова погрузившись в крепчайший сон, известный только солдатам и путешественникам.

Тотчас неподалеку надрывно рявкнул медведь, лошади всхрапнули, ударили копытами по земле.

На этот раз кучера не потребовалось будить — вскочил, словно ошпаренный кипятком, поднял топор, с которым предусмотрительно не расставался в дороге и на ночлеге.

Князь проснулся, ничего не понимая, взглянул на стоявших у костра, подсвеченных снизу еле-еле тлеющими углями Кахыма и кучера, на жмущихся к ним лошадей.

— Что случилось? — И взял из-под подушки револьвер.

— Ваше сиятельство, не вздумайте стрелять, — спокойно, но твердо предупредил Кахым, — если промахнетесь или только пораните, то медведь рассвирепеет, взбесится и разорвет нас в клочья! Живыми не останемся.

Он взял из тарантаса колчан со стрелами, лук и крупными шагами пошел навстречу приближающемуся зверю, от рева которого кровь стыла в жилах.

Кучер упал на колени и бормотал молитву о спасении странников.

Осмотрительно прицелившись, Кахым послал взвизгнувшую стрелу в поднявшегося на дыбы медведя. Зверь повалился на бок, захлебываясь хлынувшей из горла кровью и свирепым воем, и пополз в кустарники.

Князь, размахивая револьвером, крикнул:

— Кахы-и-им!..

Опьяненный поединком охотник не откликнулся, нырнул, пригнувшись, в кусты.

— Он погибнет! — испугался князь. — Пошли на выручку!

— Не таков наш джигит Кахым, чтоб с медведем не совладать, — невозмутимо сказал кучер.

И не ошибся, — светало, когда появился запыхавшийся, вспотевший, но бодрый охотник, бросил к ногам князя медвежью шкуру, бережно положил под козлы лук, колчан, кинжал в кожаном чехле.

— Примите, ваше сиятельство, подарок! У нас в ауле шкуру обработают. Правда, мех не зимний, но густой.

— Это ты одной стрелой? — восхитился князь. — Стало быть, не зря вас, башкир, прозвали «северными амурами».

Эта похвала была приятна Кахыму, и он с благодарностью посмотрел на Волконского.