Северные амуры

Свежие полки резерва не подошли. Оружия, боеприпасов не было. Солдат не кормили — на складах не осталось никакого провианта, и напрасно Кутузов посылал курьеров к московскому губернатору с просьбой помочь продовольствием, он даже послал своего зятя полковника Кудашева, но и тот вернулся в отчаянии: Ростопчин сочинил пылкие воззвания к москвичам, но палец о палец не ударил, чтобы накормить армию. И солдат, как странников, кормили крестьяне подмосковных деревень, а велики ли были их запасы?.. Мчались курьеры от Кутузова и в Петербург — в военное министерство, и к самому императору Александру, но ни ответа ни привета… И ранним утром восьмого сентября, еще затемно, Михаил Илларионович вызвал к себе Барклая и генерала Дохтурова, сменившего смертельно раненого Багратиона на посту командира Второй армии.

У Барклая был совершенно замученный вид, глаза глубоко ввалились, щеки шелушились и от солнечных ожогов, и от ветра, но он был только что тщательно выбрит денщиком, мундир выглажен и вычищен, хоть сейчас на прием к императору. Дохтуров был одет проще, в походный сюртук, но держался молодцевато.

Крестьянская изба была полутемная и тускло освещалась одной свечою. Кутузов, еще более обрюзгший, чем обычно, сидел, привалясь к косяку оконца, не ответил на приветствие вошедших Барклая и Дохтурова, спросил без предисловия, подобрали ли всех раненых, увезли ли их в московские госпитали и больницы, захоронены ли погибшие смертью храбрых на поле брани. По обычаю тогдашних войн, после битвы устанавливалось краткое перемирие, чтобы обе стороны эвакуировали раненых и предали земле погибших… Затем, все так же, не поднимая головы, не глядя на генералов, фельдмаршал сказал тихо:

— Приказываю… отводить войска в Можайск.

Барклай так и вскинулся, позеленев от гнева:

— Ваша светлость, мы обязаны наступать.

Дохтуров, видимо, тоже не ожидал такого распоряжения, но спросить не осмелился, сердито покрутил ус, покашлял.

Михаил Илларионович внешне оставался безучастным — не сердился на генералов, не осуждал их.

— Михаил Богданович, — сказал он мягко Барклаю-де-Толли, — не опасайтесь, что вас осудят. Я, — он повторил резче, — я отдал приказ. Это — мой приказ. Всегда знал, что вы честны, храбры, преданны России. Вчера на поле битвы вы еще раз доказали это. Поймите меня правильно — храбростью французов не осилить. У Наполеона все еще сильная армия. Вот и получается, что надо отступать.

Барклай поклонился в знак подчинения приказу, развел руками и быстро вышел.

Генерал Дохтуров задержался.

— Ваше сиятельство, разрешите…

— Говорите.

— Так мы и в Москве очутимся скоро.

— Голубчик, Москва — еще не вся Россия, — по-стариковски жалобно сказал фельдмаршал.

И Дохтуров запомнил это мудрое изречение.

…Услышав об отступлении русских частей к Можайску, Наполеон был на седьмом небе от радости.

— Война выиграна! Кутузов позорно бежит. Еще одно сражение, и император Александр подпишет мир!

Наполеон велел Мюрату преследовать русских. У маршала еще остались надежные французские и итальянские конные полки, и он послал их в погоню. Стрелковая дивизия, собранная из разбитых накануне частей, форсированным маршем пошла следом за кавалерией. Мюрат, кичливый, самодовольный, был убежден, что налетом возьмет город, и загодя послал адъютанта к императору с приглашением отужинать и ночевать в Можайске.

Но торжественный въезд Наполеона в беззащитный Можайск не состоялся.

Западная окраина города была плотно прикрыта пехотой и конницей, там стоял в боевой готовности и Первый башкирский полк, которым до возвращения из госпиталя майора Лачина командовал есаул Буранбай.

Конница Мюрата неслась по Смоленскому тракту и по пригородным полям и лугам напропалую, — разве мог Мюрат унизиться до ведения разведки? Нахлестывая отощавших лошадей, всадники мчались стремительно — в Можайске они всласть попируют, отдохнут, накормят коней. Живей, живей! Прославим маршала Мюрата!.. Слава императору!.. Лошади скакали из последних сил, раздираемые в кровь шпорами, иссеченные плетьми, и вдруг на них, на беспечных всадников, обрушился ураган летучих стрел. Иные кони тут же рухнули, и их всадников затоптали копыта скакавших в задних рядах лошадей, иные вертелись винтом, с предсмертным хрипом и ревом, с иных исчезли наездники, пронзенные башкирскими калеными стрелами. «Амуры! Северные амуры!..» — испуганно закричал офицер и тотчас же сполз с седла, шлепнулся на землю. Остановиться конная лавина уже не могла, и уцелевшие кавалеристы, и ошалевшие, без всадников, кони налетели на твердыню джигитов, но не смяли, как надеялись, а сами разбились на мелкие клбчья полков и эскадронов, угодили под булатные клинки и кованые копья башкирских казаков.

Справа на врага бросились лавой конники тептярского полка, а слева русские оренбургские казаки. Весь строй конницы Мюрата, такой блестящей, такой изысканно яркой, распался на крохотные группы растерянных всадников, а джигиты, тептяри, казаки проскальзывали наметом между ними, а затем поворачивали, вздыбив лошадей, и набрасывались сзади — нанизывали на пики и копья, кромсали саблями.