Северные рассказы

«Мой дорогой Иван, радуемся все твоим успехам в учебе. Я сейчас председатель женского пошивочного коллектива. С тех пор, как ты уехал, прошло немного времени, но большие дела сделаны. Ныду ты не узнаешь, сколько выстроили домов! Есть школа, ясли для детей. Я сразу после твоего отъезда вступила в комсомол, тогда нас было всего семь, а теперь уже двадцать.

Приезжай скорее, Иван. Так много работы, что писать некогда.

Учись хорошо.

Твоя сестра Ватане».

— Вот и все, — кончила свой рассказ Ватане, — мне кажется, что я родилась снова, когда вступила в комсомол. Моя жизнь вся впереди, так же как и у других девушек тундры. Много работы предстоит, чтобы сделать наш край цветущим. Но раз советская власть и партия взялись за это, значит сделаем.

Вот учиться хочется очень, хочется увидеть, как живут рабочие и колхозники нашей страны. А ведь я и в Обдорске не была, не знаю, как растет хлеб, как делается масло. Хочется посмотреть город Москву. Еще бы мне очень хотелось увидеть нашего товарища Сталина, которого любят и знают от моря до моря, в самых глухих уголках тундры.

ПАВЕЛ И НУМГИ

Однообразная молчаливая белесая тундра... Необъятные просторы снега сливаются с горизонтом и горят красноватым отблеском заходящего солнца.

Впереди чуть чернеет тайга, она приближается все ближе и ближе. В надвигающейся темноте деревья кажутся огромными и мрачными.

Ночь.

Послушная хорею[51] остановилась упряжка. Разгоряченные олени жадно лижут снег. С нарты встал человек в туго подпоясанной малице. От долгой езды онемели ноги. Тяжело ступая, он подошел к оленям; самый большой, ветвисторогий вожак, как любимая собака, потянулся к нему, ожидая ласки.

— Нужно быстро ходить, — разговаривал человек с оленями, — буран догонит, плохо будет. Один попрыск до чума остался. Терпят ли мои хорошие олени? Быстрые ли у них ноги? Ночью в лесу страшно. Придет старый мохнатый сын Нума. Ой, ой! Не убежать тогда, хотя бы у вас не ноги были, а ветер...

Григорий говорит: «Нума придумал старый шаман Могалько. Нет Нума — есть медведь и стрелять в него можно любой пулей».

Вожак положил голову на рукав малицы человека, смотрел умными, понимающими глазами. Другие олени легли на снег, поджав под себя ноги.

Человек торопился. Он быстро вскочил на нарты. Хорей снова взвился в воздухе. Упряжка рванулась в лес. Длинные сосны тянулись вверх и терялись в темноте. Казалось, затих ветер, только зловеще шумели верхушки деревьев.

Человек родился в лесу, но было почему-то непривычно жутко. Хотелось прогнать страх в быстром оленьем разбеге. Хорей беспрестанно торопил утомленных оленей. Нарты бросало по таежному бездорожью.

Всегда такой покорный в упряжке вожак вдруг перестал повиноваться. Он на минуту насторожился, вслушиваясь в разговор тайги, и неожиданно рванул в сторону. Вместе с ним, высоко задрав голову, дико понеслась упряжка. Человек почувствовал сильный толчок, а когда очнулся — оленей уже не было: они порвали упряжь, сбросили хозяина с нарт и умчались в лес.

Медленно, неуклюже переваливаясь, шел на человека медведь. Человек потянулся к ружью. Дрожащими руками зажмурил глаза, нажал курок и выстрелил. Медведь дико и протяжно заревел и, словно мешок из оленьих шкур, грузно опустился в снег.

Человеку уже не страшно. Испуг ушел, как эхо, вместе с выстрелом. Не было великого бессмертного сына Нума, осталась мохнатая безжизненная медвежья туша.

В лесу на пригорке дымился чум Пуйко. Захлебываясь лаем, бежали собаки. Младший из рода Пуйко, Павел, шел, еле передвигая от усталости ноги. Шапка малицы сползла на плечи, черные длинные волосы покрылись инеем.

Из чума вышел старейший в роду — отец Павла; когда-то он славился как хороший охотник, сильный и смелый оленевод. Старость взяла свое. Она сгорбила стройное тело, избороздила лицо глубокими морщинами, отняла силу. Только глаза, черные большие, как у Павла, упрямо горели прежним блеском.

— Разве человек ходит без ног? Почему олени пришли раньше? Что случилось, отвечай, сын.

— Медведь повстречался. Большой грех, убил я медведя.

Старик засуетился, запрыгал на снегу, перебирая больными ногами. Лохмотья малицы, такой же старой и дряхлой, как он сам, трепались на ветру.

— Ой, большой грех! Зачем стрелял сына Нума. Теперь гостей надо звать, праздник справлять. Много оленей съедят гости, когда будут молить Нума простить великий грех.

Старик боялся гнева Нума, но еще больше было жаль оленей, которых придется заколоть для гостей.

Отец не унимался. Павел знал, что спорить с ним бесполезно. Он молча пошел в чум. Вслед ему еще долго ворчал неугомонный старик.

В чуме около костра суетилась мать. Она, молча кивнув головой, приветствовала сына. Над костром висел котел с дымящейся олениной.

— Есть будешь? — спросила мать.

— Нет.

Он растянулся на шкурах. Жарко. Копоть костра назойливо лезла в глаза. В углу ворчали собаки над недоглоданной костью. Мать бросила работу и монотонно бубнила что-то, медленно раскачиваясь в такт неведомой песне.

Сна не было. Бесконечные, как тундра, тянулись мысли все об одном — о Гришке и его словах.