Северные рассказы и повести

Мне понятна основная причина таких огрехов: большая текучка кадров, проистекающая из, грубо выражаясь, копеечной для Севера зарплаты и, мягко говоря, тяжелых условий работы. Все, кто мало–мальски что–то умеет или чему–то научился, тут же ищут работу полегче и поприбыльней. Приходят новички, иногда, как сейчас (я этих субчиков уже видел), прямо после окончания института и, в качестве их помощников, студенты–практиканты. Ну, откуда здесь чему взяться? У Алексея было всего полтора месяца для того, чтобы что–то сделать из этих парней. Сегодня — его последний день на объекте. Вечером он улетает на Таймыр. Его переводят туда. А плотный, брюнетистый крепко сбитый Максим в зеленовато–пятнистой полевой спецодежде — его сменщик. Приехал на объект позавчера. Он, конечно, молодец, но пока не в курсе того: где тут что.

И что же это получается: встретился я с человеком по работе в первый раз всего полтора месяца назад, а теперь вижусь с ним же — в последний? Как же так можно работать? А вот так вот…

Скоро уже и по календарю грянет осенняя пора. А здесь, в тундре, она уж и без того владычествует. Потому, наверное, и мысли соответственные. Ничто в жизни не повторяется. Каждый день и миг — первый, единственный и последний такой — единовременно. Как бы только всё это — то, что вокруг, — запомнить и не растерять в себе. Не оставить беспамятству. И это низкое, северное небо с его удивительным светом — мягким, предосенне–прозрачным, сияющим из–под нависших, словно мохнатые брови, седых облаков. Небо — с лёгкими пробрызгами дождя, с воздухом — нежданно–ярким, голубым, пронзительно–прощальным.

И тундру эту — такую цветную от края и до края небес — всю в зеленоватых, вишнёвых, белесых, коричневых пятнах мхов, в красноватых, зелёных и золотисто–жёлтых кустарниках, в серебристых бликах озёр…

И грибы — бесчисленные, бесконечные грибные поля с гигантскими подосиновиками да подберезовиками в мощных широкополых шляпах — без единой червоточинки, и мелочь местную — желтые кругляши моховиков, стайки волнушек, красновато–синие макушки стыдливых на этом не воображаемом грибном сумасшествии сыроежек. Везде и всюду грибы в этом году — и посреди седых ягельников, и в брусничнике, кишащем мелкой алой и крупной темно–бордовой ягодой, и в осыпающемся крупной сладкой дымчато–голубой давно перезрелой ягодой голубичнике.

Благодатная пора в тундре. Июльская духота иссякла. А заморозков ещё нет. Мошкара хотя местами и пытается порой хорохориться и что–то изображать, но несравнимо в меньшем количестве и явно растеряв свой прежний весенне–летний «энтузиазизьм».

Возле одного из столбиков с табличками — осевых пунктов трассы, случайно натыкаюсь взглядом на новенькую рулетку во мху. Алексей с Максимом смеются: это скорее всего их же студенты–практиканты–выпускники сротозеили на днях. Дарю им свой нечаянный «трофей». Да, кстати, у Максима оказался просто природный нюх на сухие места. Весь день мы проходили пешком, поскольку никаким «уазикам» там, где мы побывали, не пролезть, не выплыть и не проползти. Обратно, с уже последней осмотренной на сегодня трассы изыскательских работ, полумокрые, возвращаемся по сухой гривке меж двух болот — след в след за Максимом.

Возле «уазика» все трое, не сговариваясь, смотрим в небо. Плывущее низкими облаками. Призрачное полярное небо. И вновь вспоминается почему–то, что Земля по форме — вовсе никакой не шар, а геоид: сплюснутая с обоих полюсов дынька — «колхозница». И потому — космос здесь гораздо ближе к людям, и близость эта чувствуется так, словно что–то незримое нами вглядывается оттуда в нас и пытается запомнить каждый наш день.

ЗА КРАЕМ МОРЯ

Торжественно и плавно, словно продольная трещина на лобовом стекле автомобиля, пересекает одинокая чайка светло–голубое, почти белесое, пространство выгоревшего августовского неба над синевато–изумрудным морем. А люди глядят и глядят…

Радостью или печалью, или чем–то ещё, вовсе необъяснимым, но пронзительные крики чаек волнуют душу всегда, особенно там, где их самих и не видно, только голоса. Особенно на рассвете…

Да что ж они так истошно кричат? Что ж они душу–то мне выворачивают? Это раньше когда–то было: «над седой равниной моря». Теперь иначе, теперь над мусорными баками да над помойкой возле тундрового поселка. Их уже и не чайками зовут. Иное прозвище нашлось — халеи, помойные птицы… Этим чтобы плодиться и процветать — моря не надо.

Тащат рыбаки сеть к берегу. А чайки рыбу у них тащат. Бдительные. Всё рассчитают, не лезут на рожон, но и спуску не дают, стоит только зазеваться. Оставят люди рыбью мелочь на берегу, чуть отойдут в сторону и… начинается извержение белоснежного облака чаек над пищей, делёж беспощадный, беспредельщина.