Северные рассказы

Но этого не случилось, а случилось нечто другое, когда мы добыли прекрасную, белую, громадную медведицу. Они были страшно довольны этим и сразу сообразили, что она может им заменить мать, и как только мы показали ее им, уже мертвую, лежащую на льду пролива, смело отправились к ней, чтобы прежде всего полакомиться ее молоком.

Но, не найдя молока, они долго старались ее оживить жалобными стонами и так трогательно лизали ее рану, так трогательно обнюхивали ее и стонали при этом, что нам было от души их жаль.

Однако, потом они преспокойно кушали ее мясо.

* * *

Мне не забыть, как однажды они ездили со мной на яхточке на остановившуюся против нашей колонии норвежскую промысловую яхту.

Это было в тихое, ясное утро, и появившееся судно со своими двумя высокими мачтами, на фоне голубого неба и нашего мыска с белым снегом, так было красиво со своим отражением на зеркальной поверхности воды, что мы собрались целой компанией посетить гостей из Европы.

Мы садимся на яхточку, берем весла, и „инженеры“ уже тут, в носу, и смотрят в прозрачную, зеленоватую воду. Едем тихонько, причаливаем. К нам навстречу выходят русые финны и подают трос, по которому первые забираются на судно „инженеры“. Норвежцы в восторге от этих гостей и за шиворот снимают их с троса и ставят на палубу, к общему смеху. Потом на борт вылезаем мы, ввиде почетного их конвоя, и вот мы в гостях, на широком покатом полу палубы среди куч разных сетей и бочек, окруженные веселыми моряками, которые сосут от удовольствия трубки и смеются над нашими „инженерами“.

Штурман нас приглашает в каюту, медведи за нами, — и нужно было видеть этих гостей в каюте норвежского судна, как они просили у добрых норвежцев сахару и даже не отказывались от трубок и сигар, которые им предлагали бравые моряки.

Но скоро они нам надоели, и мы выгнали их на палубу, чтобы заняться деловым разговором. Матросы ушли туда же, и там у них поднялась порядочная возня с нашими „инженерами“.

Они сажали и поднимали их на мачты, заставляли их лазить на самый верх, ходить и бегать по борту, завертывали их в паруса, спускали их в трюм и в кухню и в конце концов сбросили их в море, где я и застал их плавающими преспокойно ныряющими в прозрачной воде, где они играли, то всплывая на поверхность и барахтаясь лапами, то погружаясь глубоко в воду и почти исчезая там из виду.

Это было прелюбопытное зрелище, и морякам оно так понравилось, что они стали было отбивать их у нас, предлагая за них самый лучший штуцер. Кончилась эта забава тем, что „инженеры“ выбрались из воды, их подняли на борт, и они пресмешно начали скакать по палубе, разбрасывая кругом себя брызги.

Но стоило нам только направиться к яхточке, как они уже снова просились в судно и даже подняли страшный рев, когда мы было их оставили, желая испытать, насколько они к нам привязаны.

Их выдумкам не было конца.

То они заберутся на нашу крышу и катаются на спине и вниз головой, как маленькие дети, то заберутся на обрыв скалы и бросают в море камешки, прислушиваясь, как они падают в воду, то начинают разворачивать каменный морской знак, чтобы разорить там гнездо белого снегиря или снежного жаворонка, то отправляются на мою будку производить наблюдения и ломать градусники, то взбираются на углы нашего дома и выдергивают из его пазов мох, то задирают собак, не желая, чтоб они вечно спали на солнце. В них был громадный избыток молодых сил, и мы видели, как они быстро росли и развивались на счет наших щей из тюленьего мяса, делаясь каждую неделю все больше и сильнее.

Они обнаруживали много ума и сметки: им страшно нравилась музыка, и когда их друг Мишка выходил со своей гармонией и, забираясь на обрыв скалы, разыгрывал излюбленные поморские мотивы, они обязательно были около него, не сводя глаз с его чудного инструмента, который мы не могли выносить в стенах дома. А когда освободился наш боченок из-под керосина и был вынесен весной на улицу, как лишний, они тотчас же приспособили его к музыке, вероятно, заметив, что он гудит при ветре. Но они не стали дожидаться ветра, чтобы слышать гул в пустой бочке, а лупили ее всеми силами по бокам лапами, чтобы боченок гудел, как барабан, и катали его по камням по берегу моря, где он гудел еще лучше, подскакивая по камням.

Но так как этой забавы им хватило ровно на неделю, потому что боченок рассыпался, они воспользовались другим боченком, вытаявшим из-под снега. Но как раз в тот день, когда они хотели приспособить его к музыке, был страшный ветер, и только что они его вытащили из-под сугроба, провозившись над этим целое утро, и выкатили на берег, как сильный порыв горного ветра умчал его на лед пролива, и он запрыгал по его льдам, страшно стуча, и покатился в море.

Это страшно удивило „инженеров“, они, вероятно, воображали, что боченок ожил; но потом им стало жаль его, и они бросились было за ним в погоню, но догнать уже не могли.