Северные рассказы

Я люблю эти встречи, люблю эти минуты первого появления и любопытства самоедов, и обыкновенно самые ценные сведения мне как-то всегда приходилось записывать именно в эти моменты, когда дикарь еще не одумается и не углубится, когда он еще готов, под влиянием новости, сказать то, что он в другое время не скажет за деньги.

Так случилось и в этот раз, на этом становище; только что, помню, мы разговорились с самоедами, как сквозь толпу протискалась ко мне дряхлая старушка и, низко поклонившись, обратилась к моему проводнику с какой-то особенной просьбою.

Самоеды сразу затихли. Видно было по их лицам, что она просила о чем-то особенном, и все невольно заинтересовались ею и только поддакивали ей, когда она стала рассказывать что-то моему переводчику.

Я спросил переводчика, о чем она просит.

— Так, должно быть, пустое, на кого-то жалуется…

— Просит рассудить…

— Ну так что ж? Пусть сказывает, в чем дело. Посмотрим.

Он перевел ей мой ответ, и она снова что-то бойко-бойко заговорила.

— Что ей?

— Она просит привести обвиняемых…

— Ну, пусть ведет, что ли…

И бабушка, провожаемая общею радостью, быстро снова протискалась через толпу и ушла в свой чум неподалеку.

Прошло несколько томительных, молчаливых минут в ожидании судьбища; самоеды тоже, казалось, чего-то ждали; разговор сразу прервался, и я сидел, поглядывая на оживленную публику, чувствуя себя настоящим судьею, как дверцы снова распахнулись, и старушка важно провела через толпу и поставила передо мной пару маленьких детей.

Я немного, признаться, растерялся, но успел совладать с собой и молча стал глядеть на маленьких подсудимых, которые были, повидимому, страшно взволнованы торжественною обстановкою.

Их было двое — мальчик и девочка. Обоим, казалось, не было и десяти лет. Они молча стояли передо мною около ставшей на колени старушки, у которой было теперь до комичности серьезное, даже сердитое как будто лицо.

У девочки был чудный костюм, весь сделанный из разноцветных шкурок оленя, у мальчика — простая мужская оленья рубашка, но сквозь них было заметно, как поднимается грудь от волнения, заметно, как вздрагивают, дрожат маленькие ручки.

Я спросил, как их зовут, и кто они такие. Девочка дрогнула и опустила свои прекрасные, темные, длинные ресницы.

Старуха ответила за них, и мой проводник перевел:

— Девочку зовут Ные-Яптик-Удукай, мальчика — Хатюко-Окотетто.

— Сколько им лет?

Мне перевели:

— Девочке — пятый, а мальчику — шестой.

— Что они сделали такое, что на них жалуется старушка?

И мне передали ее жалобу, что ее не слушаются дети.

Я спросил, в чем заключается их непослушание, и мне передали подробно все дело.

Старушка жаловалась на них, что она не может с ними справляться: у них нет ни матери, ни отца, они одиноки и находятся на попечении бабушки; она их единственная опекунша, на ней лежат заботы стада и чума, она должна за ними присматривать и давать им есть, но они не понимают, сколько забот лежит на их бабушке, и порою так капризничают и ревут, что она готова убежать из ихнего чума… Она сообщила даже, что они ее ругают и говорят ей: „ты, старая, ничего не стоишь, ну и убирайся вон“, — и даже грозят прогнать ее вон из чума, как только станут большими и возьмут управление чума и стада в свои руки. И в заключение старушка чуть не в самом деле рассердилась и даже поклялась, что она бросит их и уйдет в тундру, где ее неминуемо съедят медведи.

Все это сказано было по-самоедски и переведено моим толмачом на русский язык. Выслушав все, я невольно проникся сожалением к бабушке, которая, казалось, была права.

Но когда бывает суд, должны быть и свидетели спрошены. Толпа подтвердила показания бабушки.

Пришлось обратиться непосредственно к подсудимым, и я спросил их, — признают ли они обвинение?

Им перевели; но они молчали, только тяжело вздыхая, и мне пришлось невольно взяться для страха за книжку, и я еще раз спросил их.

Дети всколыхнулись, у девочки показались на глазах слезинки, но мальчик упорно, гордо смотрел на бумагу, повидимому совсем не признавая над собой ни следствия, ни суда.

Я, прочитав детям нравоучение, сказал, что бабушку нужно любить и дал детям по конфетке, которые сразу так ко мне их расположили, что они подняли на меня с благодарностью свои глазенки.

Они оба дали мне торжественное при народе обещание, тихонько проговорив: „мундармам“, что значит — они обещают слушаться и никогда уже более бабушке своей не грубить. И затем со слезами на глазах бросились целовать свою бабушку.

Я дал им еще гостинцев и, расцеловав их, отпустил, наконец, на волю.

КАТЯ БОГДАНОВА (Из уральской старины)

I

Это была прехорошенькая четырнадцатилетняя, с золотистыми кудрями, шустрая, бойкая, заводская девочка, отец которой, — крестьянин, как все крестьяне сто лет тому назад на горнозаводском Урале, был простым приписным рабочим Верх-Нейвинского завода, занимаясь там кричным[7] мастерством.

Тяжелое и суровое было это время для уральского крестьянина, приписанного к какому-нибудь заводу, где добывались железо и медь.