Северные сказки

На севере Ых-мифа есть залив, отделенный от Пила-керкка – Охотского моря – песчаной косой. Это лагуна. Лагуна как лагуна: в ее чаше есть глубокое русло, в которое во время прилива вливается морская вода, а в отлив она бурно выливается обратно в море через узкий пролив; в лагуне есть и обширная отмель, она простирается к западу от голубого русла, постепенно переходя в пологий берег. Отмель вся заросла морской травой.

Когда ты поедешь ставить сети, не ставь их на мелководье. Здесь не поймаешь ни кеты, ни тайменя. Сети забьет морская трава, а нижние ячеи – камбала. И не простая гладкая, а звездчатка. Она вся покрыта колючими наростами, похожими на бородавки. Эта камбала обычно ложится на дно лагуны, плавниками накидает на себя ил, и ее не видно.

А глянешь туда, где глубоко, – увидишь на поверхности воды черную круглую голову тюленя. Она поворачивается влево, вправо, большие блестящие глаза словно ищут кого-то. Тюлень долго ищет, не находит, ныряет в глубь залива, но вскоре опять появляется на его поверхности, поворачивает голову влево, вправо.

Некогда звездчатка была похожа на других камбал. И ей это не нравилось. И поплыла она искать, с кем бы посоветоваться, как быть не похожей на остальных камбал.

Встретилась с навагой:

– Навага, навага, ты пришла в наш залив из дальних вод. Тебе не страшен даже седьмой вал. И ты видела много. Скажи мне, как сделать, чтобы не походить на остальных камбал?

Видавшая виды навага удивилась вопросу камбалы, покачала головой, вильнула тонким хвостом и ушла в глубину.

А камбала обращалась и к корюшке, и к тайменю. Но никто не мог помочь ей.

– Я помогу твоему горю! – сказал тюлень. – Только чур и ты поможешь мне.

– Конечно же! Конечно же! – обрадовалась камбала, подплыла к тюленю, погладила плавниками его усы.

В то давнее время тюлень был весь черный, и его можно было заметить далеко во льдах. А у тюленя, известно, много врагов: медведь, орел, лиса…

Тюлень принялся мазать камбалу потайной глиной. Долго и старательно делал он свое дело. Только и было слышно, как он сопит от усердия. На хвост камбале тюлень перенес веер северного сияния, плавники окрасил в цвет тихого заката над августовским заливом.

Камбала любуется собой – не налюбуется. Повернется то одним бочком, то другим, проплывет то под волной, то у самого дна.

Тюлень ждал, ждал, кое-как дождался, когда угомонится камбала.

– Теперь ты принимайся за меня, – говорит тюлень. – Я черный, и меня далеко видно во льдах. Сделай меня серым, чтобы я был незаметен и во льдах, и на берегу.

– Мигом я это сделаю, – сказал камбала и стала мазать тюленя белой глиной.

Но у камбалы не было столько усердия, сколько у тюленя. Да и спешила она к своим сородичам, чтобы показать себя. Она нанесла несколько пятен и отстала.

– Фу-у-у, устала, – сказала она.

– Отдохни немного, – посочувствовал тюлень.

А камбала повернулась и поплыла от него.

– Ты куда? – спохватился тюлень.

Камбала сильно ударила плавниками, только и видел ее плоскую спину. Тюленю стало страшно: он ведь теперь пестрый. Ему не укрыться ни во льдах, ни на берегу: во льдах его выдадут черные пятна, а на берегу – белые.

– Ах так! – возмутился тюлень и погнался за камбалой. Долго длилась погоня. Но куда там: только тюлень раскроет пасть, чтобы поймать обманщицу, та ловко увильнет в сторону. Тогда разозленный тюлень схватил горсть крупного морского песка и бросил в камбалу. Так и покрылась камбала колючими наростами, похожими на бородавки.

С тех пор прошло много времени. Но и по сей день тюлень враждует с камбалой. Камбала прячется от грозного тюленя в траву на мелководье. Она ложится на дно лагуны, накидывает на себя ил, и ее не видно.

А пятнистый тюлень плавает на глубине, все ищет камбалу, не находит, ныряет до самого дна, всплывает на поверхность залива, поворачивает голову влево, вправо

Как чайки-крачки стали жить вместе

Как-то ночью ехали мы заливом. Было тихо-тихо, настолько тихо, что казалось: пискни комар на том берегу – и мы услышим. На заливе ни одного всплеска, лодку ни разу не качнуло.

Легкий туман парил невесомо. Сквозь него и подслеповатая заря, которая летней ночью не покидает небо, и зыбкая лунная дорожка, и сама луна, и звезды были матовые, будто кто их слегка припудрил.

Я аккуратно опускал весло, придерживая его в тот миг, когда оно входило в воду.

На корме смутной громоздкой тенью выплывал старик. По-видимому, и ему не хотелось нарушать тишину: он попыхивал трубкой и, пока мы пересекали залив, не произнес ни слова. И не видел я, как он взмахивает кормовым веслом, и только по упругим толчкам лодки узнавал глубинные гребки старика.

Прошло еще много времени, прежде чем я уловил ленивый, как сквозь полусон, скрипучий голос чайки.

– Ке-ра, ке-ра, ке-ра, ке-ра, – будто уговаривала она кого-то.

Старик перестал шевелиться. Я понял: прислушивается. Потом услышал его шепот:

– На гнезде…

Вскоре донеслись голоса и других чаек, такие же негромкие и дремотные: мы проезжали мимо острова Тьатьр-ур – острова Крачек.