Северный богатырь. Живой мертвец

В зеленом сюртуке с белым отворотом, в треуголке и лосинах, с тростью в руке, император курцгалопом приблизился к войскам. Музыка заиграла гимн «Коль славен», знамена опустились. Император поехал по рядам, и раскатистое «ура» понеслось от края до края. Солдаты стояли недвижно и «ели» государя глазами.

Лицо императора начало проясняться, как вдруг его взгляд упал на одного офицера, и он разом осадил лошадь.

— Это что у вас, сударь? — резким голосом проговорил он, указывая тростью на мундир.

Молодой офицер побледнел и молча глядел на государя, не понимая своей вины.

— Это что? — уже грознее повторил государь, ткнув его в грудь тростью.

Офицер взглянул и сомлел: на отвороте мундира пуговица бессильно болталась на одной нитке.

— За… за… — начал офицер, но государь перебил его, резко сказав:

— На царский смотр в таком виде! Что же ваши солдаты? Под арест, сударь, под арест!

Несчастный офицер увидел, как сверкнул на него гневом взор шефа полка, и почувствовал себя совершенно потерянным.

Государь уже отъехал в сторону и подал знак. Ряды полков один за другим проходили мимо него, напрягая все свои силы и все внимание, чтобы угодить царю. Это была трудная задача.

В то время маршировали журавлиным шагом: рраз! — и правая нога, вытянутая прямо, не сгибаясь выносилась вверх. Солдат вытягивал ее так, чтобы подошва ноги была параллельна земле, и в таком положении держал неподвижно ногу.

Ревностные фронтовики следили, чтобы поднятые ноги всего ряда представляли собой неподвижную линию. Два! — и нога должна была разом всей подошвой ударять по земле. Очевидно, при такой муштровке всегда можно было к чему-либо придраться, и на государя в этот злополучный день угодить было трудно.

Наказанный офицер, чувствуя всю несправедливость выговора, шел с правого фланга своей роты взволнованный и возбужденный. Государь еще издали заметил его и нахмурился. Офицер насторожился. Солдаты поняли, что им надо отличиться, и удвоили свое внимание. Раз, два! Отбивали они шаги, приближаясь к государю.

Он гневно замахал тростью и закричал:

— Скверно!

— Хорошо, ребята! — звонким голосом выкрикнул офицер.

— Скверно! — еще громче крикнул изумленный Павел.

— Хорошо, ребята! — в свою очередь крикнул офицер и прошел мимо государя, четко и быстро отсалютовав ему.

Государь гневный обернулся в Архарову:

— Кто такой?

— Поручик Башилов! — с трепетом ответил Архаров.

— Позвать!

В это время приближался нижегородский полк. Выдвинувшись вперед, Ермолин подскакал к государю и, ловко осадив коня, стал рапортовать: столько-то налицо, столько-то отсутствуют.

— Поручик Брыков, из второго эскадрона, выбыл за смертью…

— Верно нерадив был? — сказал Павел.

— Никак нет! — ответил растерявшийся Ермолин и поправился: — Виноват!

— Дурак! — отрезал Павел.

Сконфуженный Ермолин отъехал в ряды его свиты, а драгуны стройно стали проезжать мимо царя.

Но ему все не нравилось.

— Скверно, скверно! — бормотал он вполголоса и нетерпеливо отмахивался палкой.

Парад кончился. Павел зорко оглянулся и, увидев провинившегося офицера, весь вспыхнул.

— Вы, вы, поручик! — закричал он, наскакивая на Башилова. — Почему вы говорили «хорошо», когда все было скверно? А?

Башилов сознавал свою погибель, и отчаяние охватило его.

— Если бы я не поддержал солдат, они совсем спутались бы от слов вашего величества, а мне и то за пуговицу солоно будет! — смело ответил он.

Лицо Павла сразу приняло спокойное выражение.

— Верно! — сказал он. — Ну, я тебя за пуговицу прощаю, капитан! — и, повернув коня, он поскакал с поля.

Башилов стоял, как столп, и не верил своим ушам. Он ждал уже ссылки и вдруг произведен через чин.

— Ура! — вдруг заорал он и бегом бросился к своей роте.

Государь оставался в скверном настроении.

— Не терплю Москвы, — говорил он своим приближенным, — скорее вон из нее!

Приневоливая себя, он был на балу, который давало местное дворянство в честь его приезда. Стоя у одной из колонн, он рассеянно смотрел на танцующих, как вдруг его взгляд прояснился и на губах его появилась улыбка.

— Узнай, кто это! — тихо сказал он Обрезкову, своему личному секретарю.

Тот взглянул по направлению царского взгляда и увидел пышную, молодую красавицу. Ей было лет девятнадцать. Высокая ростом, с алебастровыми шеей и плечами, со свежим невинным лицом, она являлась типом русской красоты.

Обрезков наклонился к Архарову и спросил:

— Кто это?

— Это? — Архаров улыбнулся, — первая наша красавица, Анюта Лопухина, дочь Петра Васильевича.

— Государь хочет беседовать с нею, — шепнул Обрезков.

Архаров суетливо скользнул из свиты. На той стороне зала произошло легкое смятение. Девушка вдруг вспыхнула, а через минуту, низко приседая перед государем, смело глядела на него ясными детскими глазами.

Государь ласково улыбнулся ей, но сказал с обычной резкостью:

— Вы самая красивая из всех московских красавиц.

Лопухина покраснела и стала еще милее.

— Взгляда вашего величества довольно, чтобы дурнушку обратить в красавицу, — робко сказала она.

— Ого! Вы — и придворная дама! — засмеялся государь и прибавил: — Это — уже недостаток!