Северный Удел

Без моего вмешательства кровник был не жилец. Только хватит ли сил у нас обоих? От объема работы, честно говоря, брала оторопь.

Я снял мундир. Вспомнился вдруг не Терст, вспомнился отец. Когда я в детстве сообщил ему, что не буду заниматься с кровью, потому что в тайном языке слишком много слов, и под каждое еще надо особым узором жилки складывать, он, хмыкнув, сказал: «Видишь большое — начинай с малого».

С малого и начнем.

Я взял кровника за запястье. Кровь под пальцем билась неровно, то замирала, то гнала в галоп, то едва постукивала сквозь кожу. Тише-тише, сказал я ей. Я здесь, я бьюсь рядом. Тук-тук, тук-тук. Давай вместе.

Я задал ритм, размеренный, чуть замедленный. Испарина выступила у Майтуса на лбу.

Теперь рисунок, абрис. Его еще называют краем человека. Там, в мире крови, дрожащие жилки кровника отчаянно и слепо тянулись к моим.

Я помог им схватиться.

Глупые, перепутанные, перепуганные жилки. Цепляйтесь, держитесь, сейчас мы будем сплетаться в жизнь.

По сантиметру я восстанавливал рисунок Майтусовой крови, копируя его с себя. Жилка к жилке, узелок к узелку. Как рубашку. Выше. Гуще.

— Ишмаа…

Поврежденную половину я пока не трогал, подступал, стягивал жилочные войска, напитывал их силой, строил живой заслон. Боязно что-то бросаться в бой. Неизвестно, потяну, не потяну.

Шумел дождь, то сильнее, то тише. Настырные капли от окна долетали до кровати, все до одной почему-то жгучие и соленые. Скатывались к губам. Или это пот, дорогой Бастель? Вам ли на дождь пенять?

Мой слуга все-таки выдержал страшный удар.

Жилки на подступах вязались с великим трудом, не «узнавали» языка, а прихваченные, так и норовили распасться. Приходилось вязать повторно, держа свой рисунок подпором. Круг крови светлый, круг крови темный.

Я выдохнул.

О-хо-хо, вижу большое.

Несколько минут я сидел без движения, жевал стянутую с тарелки сладковатую картофелину, смотрел, прикидывал.

Ох, много выжрала пустая кровь. Полрисунка, от пояса до шеи, надо создавать заново. Иначе тело скоро станет отмирать вглубь, сначала кожа, затем мышцы, кости, внутренние органы. Хорошо, Репшин процесс замедлил.

Кто-то потоптался у двери, но войти не решился, отступил, хотя я и не уловил, чтобы комнату проверили жилками.

Ладно. Куда ж без капли крови?

Безымянный Майтуса, указательный свой. Два укола. Красное в красное.

Когтистая боль поднялась от пальца по предплечью.

Рядом словно неодобрительно качнул головой Терст: рискуешь, Бастель. Я стиснул зубы. Нет выбора, господин учитель.

— Ишмаа гоэннин кэтэр…

Погасла, пропала комнатка, пропали дождевой шум, скрипы дома, дыхание, свет, тьма. Осталась только кровь.

И пустота впереди.

Ах-х-х! Меня было много, я тек, я шептал, я подчинялся несложному ритму, я завоевывал, я проникал в капилляры, сплетался и срастался, прихватывая себя слева и справа, сверху и снизу, я окружал, набрасывался и уничтожал пустоту. Р-рах! Ар-рах! — кровожадно рычал я. Круши и бей! Р-рах!

А позади меня, позади моих шеренг прекрасный, как благодать, восставал рисунок жизни, подрагивал, принимал форму и пробовал новыми жилками воздух.

Рану в Майтусовом плече я заплетал уже кое-как.

Обессиленного, меня вытолкнуло обратно в комнатку, накренило и кулем повалило на пол, но даже с пола было видно, как нездоровая желтизна исчезает с лица кровника и сменяется обычной бледностью.

Ну вот. Кажется, удачно.

Я с трудом поднялся, потрепал Майтуса по руке (спи, мой друг, спи) и заковылял к окну, чувствуя себя скверно пролитым кровью големом — все внутри вихляет и щелкает, в голове туман, ноги переступают сами по себе.

По мере моего приближения в окне, будто солнце, всплывала широкая, щербатая, до черных глаз заросшая соломенным волосом физиономия.

— Господин Кольваро? — спросила она, щурясь.

— Да, — ответил я.

— Прощения просим.

По бокам от физиономии проросли руки и с треском захваченной рубашки выдернули меня наружу.

Очень вовремя, теряя сознание, подумал я.

Глава 19

Очнулся я от легкого похлопывания по щеке.

— Просыпайтесь, Бастель, просыпайтесь. Уж позвольте мне так вас называть — Бастель. Несколько фамильярно, конечно, и не по существу. Но таковы обстоятельства.

Голос был мягкий, вкрадчивый. Пересыпчатый, будто земля на краю могильной ямы.

Я открыл глаза. Напротив меня, в широком каретном салоне, обитом черным бархатом, под светом двух боковых ламп сидел Диего Гебриз.

Он был в серых узких брюках, белоснежной сорочке и узком, обтягивающем его сухую фигуру сюртуке. Расслабленно облокотившись на мягкий валик, он смотрел на меня с интересом, водянистые глаза на вытянутом бледном лице почти не моргали.

От позы его веяло обманчивой негой, но я видел, как в бархатной тьме хищно посверкивают жилки.

— Терст все же парадоксален, — улыбнулся Гебриз. — Он подбирает себе очень неординарных учеников. Что вас, что Тимакова. Мне, например, было удивительно, когда он включил Тимакова в охрану государя-императора. Знаете, почему?

— Тимаков не любит высокие фамилии, — хмуро произнес я.

— Именно! — обрадовался Диего. — Тем не менее…

Он пожал плечами, словно говоря: ну, это Терст.