Северный ветер

...Был такой Сидор Матвеевич Молоканов. Председатель колхоза имени Сталина. Революционной закалки человек, один из зачинателей колхозного движения на Урале. В конце двадцатых годов прикатил в деревню. Разбитной, уживчивый, упрямый. Образование не ахти какое, но читать и писать умел. А это что-нибудь да значило в неграмотной деревне. Избрали председателем только что сколоченного колхоза, и на этой выборной должности закончил он все хозяйственные и политические университеты, перенес все опасные грозы, которые частенько грохотали над его отчаянной головой. С помощью колхозного народа отразил он все наскоки недоброжелателей. И когда молодой агроном Иван Васильевич Романов появился в колхозе, Молоканов горько усмехнулся, нет, не над агрономом, над самим собой: «Эх, жизнь, жизнь, проскакала вороным конем по чисту полю. И конь выдохся, и полю конец...». Пришел в колхоз молодой чернобровый парень, с курчавой шевелюрой, пожалуй, моложе даже того Молоканова, которого комсомол направил в деревню проводить коллективизацию. И время нынче другое — приехал в добротный колхоз, созданный и выпестованный его, молокановскими, руками на голом месте. У этого парня есть еще нечто самое важное — знания, о которых Молоканов и мечтать не мог. Потому он сказал молодому агроному:

— У тебя наука, у меня опыт. Я для науки человек уже пропащий, проскакало мое время. А ты опыта набраться всегда можешь, какие еще твои годы! И хорошо получится: наука и опыт в одном человеке. Мотай на ус.

— Вот выращу, — улыбнулся Иван Васильевич.

Годом позднее в колхозе появилась Надя Морозова. Молоканову она не понравилась. Не то, чтобы сама по себе, он ведь ее еще не раскусил. Душа у Сидора Матвеевича не лежала к женщинам-командирам. Ну доярка. Ну птичница. Ну, наконец, учетчица. Куда ни шло. А она зоотехник. Значит, командир над всем животноводством. Затревожился Молоканов. Не осилит она свою ношу. Один Ганька-скотник чего стоит. С Молокановым-то говорит сквозь свои редкие зубы, нет-нет да и громыхнет трехэтажным матом. А тут девчушка, с наивными темно-рыжими глазами и, похоже, боязливая. Однако месяц спустя Ганька-скотник, сверкая цыганскими глазами, пожаловался председателю:

— Вот выдру на мою голову бог прислал. Лучшего наказания и не придумал. То ей не так, то не этак. Надысь слово скверное с языка сорвалось. Так она меня своими рыжими глазищами чуть в дым не обратила. Теперь я, как скверное-то слово навертывается, стараюсь тихо сплюнуть его. Так она, Матвеич, за плеванье так меня отчистила, что самому сделалось стыдно, ей-богу! Уйду к чертовой матери!

— Заячья душа! — хохотнул Молоканов. — Тебя человеком хотят сделать, а ты чего-то ярыжишься. В ножки бы тебе ей поклониться, темнота.

— Иди-ка ты! — зло крикнул Ганька и такое загнул, что даже Молоканов рот разинул — не слышал еще похожего забористого фольклора от скотника. — В «Маяк» подамся, пусть пропадает моя душа. Ишь — в ножки поклонись! — и Ганька, сплюнув, затопал своими сапожищами, направляясь к ферме.

Как-то Иван Васильевич ездил на дальнее поле, где косили семейную пшеницу. Вернулся вечером, сдал меринка, запряженного в таратайку, на конюшню и зашагал в правление. Солнце огненно повисло над потемневшей березовой рощей. Прогнали табун. Коровы и овцы разбрелись по своим домам. Воздух был насыщен запахом свежего коровьего помета, горькой полыни и только что улегшейся дорожной пыли. В правлении были Молоканов и Морозова. У Сидора Матвеевича вызывающе багровел генеральский затылок, а реденькая полуседая челочка на лбу взмокла. Молоканов всю жизнь стригся под «бокс». У Нади страховидно расползлись по шее красные пятна. Она сидела возле раскрытого окна и глядела на улицу, на то, как падает солнце в березняк.

— Не помешал? — спросил Иван Васильевич. Молоканов, как утопающий за соломинку, ухватился за агронома и громче обычного разрешил:

— Заходь, заходь!

Романов примостился на скрипучем диване и вдруг почувствовал себя неловко — кажется, у председателя с зоотехником тяжелое объяснение. Сейчас оба прочно молчали и ему начинать свой разговор было неудобно. Это все равно, что соваться в чужой монастырь со своим уставом.

— Комедия! — наконец прорвало Молоканова. — Еще какая — яйца учат курицу жить!

Надя хмыкнула.

— Вникни, агроном: она обвиняет меня, будто я не понимаю обстановки! Каково это тебе?

— Сидор Матвеевич, — повернулась к председателю Морозова, — ведь не так все это, не так, я ведь об одном прошу, даже настаиваю: не свертывайте заготовку кормов, верните туда людей и технику.

— Опять двадцать пять! — хлопнул по столу Молоканов. — Неужели я такой безмозглый дурак, что не понимаю, чего ты от меня хочешь? Неужели я бы сам не сделал этого, ежели бы мог? Но не разорваться же мне! Сниму людей с уборки, так вот он, — он ткнул кривым пальцем в сторону Романова, — вот он за глотку меня схватит.

— Обязательно! — улыбнулся Иван Васильевич.

— Хлеб всему голова! Будет хлебушко, будет и все. И коровы как-нибудь перезимуют.