Северный ветер

— Твой брат? Кто их знает, где они — ваши братья. И отчего ты спрашиваешь у меня? Разве ты меня знаешь?

— Кто ж тебя не знает. Ты Мартынь Робежниек.

— Верно. А твоего брата как звать?

Девушка перестает теребить пуговицы полушубка и стоит понуро, опустив руки.

— Я сестра Витола…

— А… Тогда я понимаю, почему ты меня знаешь и зачем пришла сюда.

Она опускает голову еще ниже.

— Нет, нет… — бормочет она дрожащим голосом. — Не думайте так… Я никого не предавала…

— И ты хочешь меня убедить, что люди зря говорят?.. Ну и глупа ты, девушка, хоть и в большой чести у солдат и офицеров. Можешь нашептывать им свои тайны хоть за тремя стенами, народ все равно узнает. Каждая ель в лесу шумит о ваших кознях. Невинная кровь из-под снега вопиет на весь свет. Вас и могила не укроет от народного гнева.

Он зловеще страшен в ярости, и слова его, как кнутом, секут Альму по лицу. Задрожав всем телом, она крепко-крепко сжимает руки. А голос звучит ясно и твердо:

— Я никого не предала и не предам. Моя мать… Я знала, но ничего не могла поделать. Как я могу ей помешать… И потом… — Голова ее снова опускается. — Я и не думала об этом. Гуляла тогда с этими… солдатами… А теперь ушла от нее. Поступила к Подниекам.

— К Подниекам? Ну да, как раз самое подходящее место для таких, как вы. Впрочем, куда бы вы ни пошли, из своей шкуры вам не вылезти, от себя не убежать. И что вы за люди? Бароны глумятся над вашими отцами и матерями. Кровью ваших братьев залиты все дороги вокруг. А вы? Надеваете выстиранные блузки, чтобы убийцам было обо что вытереть окровавленные руки. Открыто, хуже, чем уличные девки, бегаете вы за ними, пусть, мол, забудутся после чудовищных зверств…

Альма стоит, сгорбившись, закрыв лицо ладонями.

— Казните нас… — шепчет она.

— Казните… Пуля революционера слишком чиста для вас, и вы не достойны ее… Почему же ты не защищаешься? Скажи, что я лгу. Скажи, что вас несправедливо оклеветали, что вы все те же прекрасные девушки, о которых сложил народ песни. — С нескрываемым отвращением глядит он на эту поникшую фигуру. — Неужели ради таких мы боремся, рискуем жизнью, скрываемся в лесах, словно дикие звери. Будь вы постарше, можно было бы подумать: барские прихлебатели. Тогда понятно было бы, что яд у вас в крови. Что ж, когда нарыв на теле народа лопается, весь гной выходит наружу… Но ведь вы скорее зеленые ростки, растоптанные грубым сапогом…

Она отнимает руки. Ее мокрое от слез лицо искажено гримасой боли.

— Грубым сапогом — верно. Ты, Робежниек, не кори нас так. Думаешь, легко под этим… тяжелым сапогом?

— Не знаю. Вы же сами позволяете топтать себя! Я слышал, что бывают рабы, отравленные неволей. Они и жить не могут без кнута. Вы очень похожи на них.

— Ты несправедлив, Робежниек. Мы же сквозь землю готовы провалиться. Я давно бы что-нибудь сделала с собой, да воли не хватает… Трусиха я. Невыразимо, гадко труслива… Как раз об этом я задумалась, когда ты подошел. Он… Акот… не был моим женихом… Ах, ведь оба мы были еще совсем молоды… Разве мы думали когда… Встречались иногда, переписывались. Перечитывая его письма, я понимаю, вижу, какая у него была чистая душа, какой был человек. Какого друга… какого друга я потеряла… Что от меня осталось! Куда мне теперь деваться?..

— Почему же ты не поехала с драгунами в Тукум, как другие? — Мартынь не чувствует ни малейшего сострадания к этой надломленной девушке.

— Не насмехайся, Робежниек! Жизнь для меня и так слишком тяжка. А вы ведь считаете себя защитниками всех несчастных.

— Не всех, тут ты ошибаешься. Мы отлично понимаем, что и фон Гаммер и барон Вольф могут иногда почувствовать себя несчастными. Скажем, после кровавого пиршества и шампанского, когда нестерпимо болит голова и дикие кошмары преследуют их средь бела дня. Таких нам не жаль. И подобных им мы не жалеем. У тебя вот тоже наступило такое же похмелье после кутежей и разгула… Может, оно продержится и дольше, чем день или два. Однако со временем пройдет. Я уверен. Ты снова будешь плясать. Если не подвернется драгун, пойдешь с матросом. Это у вас в крови, и тут никто помочь не может.

Больно, неприятно видеть перед собой молодую девушку со старчески сморщенным лбом.