Северный ветер

— Что я вам — гастроном? Где я возьму еще и крупы? Мало ли что положено! На то уже давно положено, понял! Ид-д-ди отсель!! — орал чей-то мужской голос, через окошко раздачи в окне с кованой решеткой.

Очередь поддавила, и пытающийся что-то доказать старик был вытолкнут из нее с полупустой авоськой. Он сунулся было обратно, но остановился, махнул рукой и побрел по засыпанной битым кирпичом и грудами штукатурки улице. Мимо него быстро, слишком быстро для блокадного Ленинграда, прошел военный и с ним рядом сухощавый мужчина в штатском. Они успели свернуть за угол, в Поварской переулок.

Угловой дом по улице Стремянной был разбит при артобстреле, и старик, с трудом преодолев завал, пошел следом за быстро удалявшимися попутчиками. Он успел увидеть, что они свернули в арку дома номер девять. Он жил в девятом. Кто бы это мог быть, вяло подумал он, то, что это не из жильцов, понятно, он бы узнал, значит, кто-то чужой. Не любил старик чужих людей в своем дворе. За несколько предвоенных лет эти чужие очистили от жильцов половину квартир в доме. Его окна на первом этаже как раз выходили туда, где обычно останавливалась черная машина, которая увозила навсегда его соседей. Он не спал ночами много лет и видел все. Его никто не трогал. Он жил один и никогда ни с кем из людей без особой нужды не разговаривал. Только слегка приподняв край старой шляпы, он таким образом приветствовал знакомых и проходил мимо.

Войдя в колодец двора, он приостановился в кривом выходе из арки. Там, во дворе, было шумно, и он, осторожно выглянул, чтобы посмотреть. Во дворе была драка, несколько человек дрались, при этом был слышен только сам шум возни и ударов, никто не кричал, дрались молча. Старик заметил, что военный и гражданский, обогнавшие его на Стремянной, оборонялись от четверых мужчин, причем было ясно, что те на них напали. Но численный перевес не дал преимущества нападавшим, поскольку один за другим они падали от быстрых и мощных ударов мужчины в военной форме. Они с трудом поднимались и снова бросались в драку, но вновь падали с уже разбитыми в кровь лицами. В конце концов все четверо оказались на земле практически без каких-либо признаков жизни. Все это время мужчина в гражданской одежде, абсолютно лысый — его шапка слетела и валялась под ногами дерущихся, — стоял, прижавшись спиной к стене между окнами как раз квартиры старика. Военный поднял шапку и протянул ее лысому мужчине. Тот взял, торопливо натянул ее на голову, и старику послышалось: «Данке».

Когда они проходили мимо, старик отчетливо услышал:

— Гюнтер, я же просил вас говорить только на русском языке, мы же в России…

— Я просто забыл об этом, Вангол, простите…

«Немцы? Немцы в осажденном, блокадном Ленинграде?! Немыслимо!» — подумал старик и встал в проем за открытой дверью давно пустовавшей комнаты дворника.

Когда шум шагов стих, он вышел из арки и тихо проскользнул в открытую дверь своего подъезда. Он ненавидел стукачей, презирал эту поганую породу людей и никогда не совершал доносов. Но сейчас он решил позвонить и сообщить о том, что слышал и видел. Как же: немцы в самом центре города, непонятная драка! Люди, лежащие во дворе в крови, явно требовали медицинской помощи.

Старик набрал номер и сквозь треск услышал:

— Дежурный Центрального района…

После обычных слов дежурного милиционера, откашлявшись, сказал в трубку:

— Во дворе по адресу Поварской переулок, девять на немцев напали четверо наших…

Из трубки что-то спросили.

— Нет, они избили четверых наших… Как какие немцы? Натуральные, на немецком языке говорили… Как избили? В основном кулаками, а что? Куда мне идти? В ж…?

Старик сплюнул от досады и аккуратно повесил трубку. Приставив указательный палец к своему лбу, он посмотрел в зеркало. С укоризной покачал головой. Первый раз в жизни хотел известить власть, а попал в ж…, впрочем, чего хотел, то и получил, старый дурак. Сделав такое заключение, он посмотрел в окно. Избитые, шатаясь и пачкая снег кровавыми плевками, жестикулируя, с трудом выходили из двора.

— Ну вот и ладно… — Старик закрыл плотную штору, отгородившись от непринятого им и потому чуждого мира. Он сел в старинное, протертое до блеска деревянное кресло и укрылся вязаной пуховой шалью. Эта шаль его умершей еще до войны жены согревала старика и навевала воспоминания из того еще дореволюционного времени — времени его молодости и любви, времени служения Отечеству…

Вангол быстро шел, увлекая за собой Гюнтера. Они прошли дворами на Невский, пересекли его и вошли во дворы по улице Маяковского. Там в подворотне остановились — Гюнтер просто задыхался.