Северный ветер

Самую длинную стену занимали стеллажи, разделенные на равные секции и заполненные кожаными переплетами. Высокие полки закрывали часть окон. Ханлейт задрал голову и насчитал пять узких бойниц, прикрытых матовым стеклом, сквозь которое узнику не было видно неба. Внутри башни царил белесый полумрак даже в солнечный день, но чтобы осветить массивный стол хозяина комнаты в темное время суток, к потолку была подвешена цепь, оканчивающаяся подсвечником на десяток свечей. Они не горели.

Рабочее пространство стола было организовано с удивительной педантичностью: письменные приборы в углублениях толстой столешницы; стопки бумаг, сложенные ровно, как колонны, плотно задвинутые ящички, запертые на замки.

Угол, который находился к пленнику ближе всего, приспособили под мастерскую. Куски металла, кожи и чертежи, разложенные на досках в том же скрупулезном порядке, как и все предметы в комнате, готовились стать изощренными орудиями медленных убийств.

Все стены заняты: где нет полок — плотно стоят глухие шкафы темного дерева, и только высоко над ними видны серо-стальные камни. «Я в башне», — понял Ханлейт.

Архив, кабинет, мастерская, комната пыток, и единственному человеку на свете это место кажется уютным. Где-то за стеной на гулкой лестнице послышались шаги. Ханлейт уже знал, кто войдет.

Эверон плотно прикрыл за собой дверь, прислонил к стене посох и загремел ключами, открывая нижний ящик. Не глядя на пленника, достал лампу для плавки сургуча, зажег ее. Пододвинул к себе пачку исписанной бумаги. Арий работал. Ханлейт хорошо видел его со своего места и долго не отворачивался, завороженный четкими движениями хозяина Железной башни: тишина и присутствие Хана того нисколько не тяготили. Больным Эверон не выглядел, серый тон его кожи скорее объяснялся бледностью человека, редко бывающего на свежем воздухе.

Закончив возиться с печатями и шуршать бумагой, арий снова запер приборы, обернулся и дернул веревку на стене за своей спиной. Наверняка, где-то внизу прозвенел колокольчик, раз буквально через минуту лестница загудела от шагов. Эверон молча бросил корреспонденцию под дверь, не вставая со своего места, а некто с обратной стороны выгреб ее и поспешно кинулся вниз. Снова тихо. Хану надоело подсматривать за арием. Познав его методы допросов, Ханлейт не ждал от своего перемещения наверх ничего хорошего.

Когда за стенами башни начало темнеть, Эверон зажег свечи и подошел к клетке сам.

«Смотрит, как одержимый!» — неприятно поразился Хан, но тут же понял, что ошибается: зрачки ария не расширены, просто цвет радужки очень темный. Эверон наблюдал за пленником, скрестив руки на груди и почти не шевелился. Его грудь вздымалась ровно и медленно, а снаружи башни тоненько подвывал ветер. Присутствие ария и этот чуть заметный звук вызывали у Хана все большее и большее раздражение.

— Зачем ты приволок меня в свое логово? — не выдержал он.

Арий сразу же отвел глаза и направился к шкафу. Достал глиняную бутыль, что-то налил.

— Выпей.

Он протянул через решетку деревянный кубок. Хан не взял.

— Как хочешь.

Эверон поставил питье на пол рядом с клеткой, чтобы пленник мог до него дотянуться.

— Зачем ты меня сюда приволок? — повторил Ханлейт.

— Пытать тебя нецелесообразно.

— Нецелесообразно?

— Объясню, почему. Живые существа боятся боли, Хранитель, это так естественно! Но все по-разному к ней относятся.

Продолжая говорить, Эверон развернул к клетке глубокое деревянное кресло с широкими подлокотниками и уселся в него, вытянув вперед ноги:

— Для некоторых, страдания подобны бездонному колодцу, в который можно падать бесконечно. Ужас перед падением настолько велик, что язык развязывает сама его вероятность. Но не все так трусливы. Я бы даже сказал, что большинство из нас смелы, раз надеются выдержать боль и не сломаться. Беда в том, что наше представление о боли красочнее, чем она есть в действительности. Испытав физические муки однажды, неважно, насколько сильные, мы возвеличиваем их в ранг огромного бедствия и боимся повторения. Это — норма, эльф, но кое-кто идет еще дальше. Как нельзя быть более мертвым, чем труп, так и страдание имеет свои границы, за которыми — бесчувствие и смерть. Если переступить эту черту, боль перестает пугать, а пытка становится нецелесообразной. Ты перестал бояться — я прекратил тебя пытать. Я понятно объяснил?

«На чем он сидит?» — подумал Хан. Грубая конструкция, которую Эверон так непринужденно занял, служила наглядным примером его лекции.

— Тебя бы посадить в это кресло по-настоящему.

— Оно еще не доработано.

Хана возмутило рассудительное самодовольство палача, прятавшегося за черной занавеской. Эверон так близко, что протяни руку, и можно сломать ему шею; он так близко, что все зло, что довелось испытать Хранителю, воплотилось сейчас в этом арии.

— Проверяй свои теории на собственной шкуре, имперская крыса! Что ты знаешь о страданиях? — бросил он со всей силой презрения, на которую был способен.