Сэвилл

Одри за прошедшие два года еще похудела, ее шея стала длиннее, черты лица обострились, но она по-прежнему легко краснела — когда Колин подошел к ним, по ее щекам и шее разлился знакомый румянец.

Чуть позади них стояла третья девочка, с тонким лицом, высокая, светлоглазая. Она наблюдала их перепалку с легкой улыбкой.

Одри ничего не ответила, но высокая светлоглазая девочка тронула Мэрион за локоть и сказала, хотя та даже не обернулась:

— Мне пора, Мэрион. До завтра. — Она поглядела на Одри, потом на Колина, поправила висящую на плече сумку и пошла через мостовую к углу напротив.

— Кто это? — спросил Колин, глядя ей вслед.

Одри посмотрела на него с удивлением.

— Это Маргарет. Она ездит на автобусе. — Она снова перевела взгляд на Мэрион и добавила: — Мне ведь тоже давно пора.

Однако когда через некоторое время он пошел к автобусу, она все еще стояла у входа в отель с Мэрион и Стэффордом. Стэффорд, засунув руки в карманы и небрежно прислонившись к стене, постукивал каблуком по облицовке. Он крикнул:

— Пока, Коль! — И махнул ему с такой небрежностью, словно они стояли тут вместе каждый вечер.

На соседней остановке Колин увидел ту девочку. Когда его автобус отошел, она все еще стояла там, высокая, сдержанная, с лицом тонким, как у фарфоровой статуэтки.

— Ты столько времени от меня бегал. Откуда мне было знать, что ты хочешь меня видеть? — сказала Шейла, когда он пошел за ней от автобусной остановки вместе с Блетчли и другими ребятами. — Я думала, ты нарочно от меня прячешься. И Джеральдина тоже так думала, — добавила она, указывая на белокурую девочку с круглым детским лицом, которую он заметил только сейчас, когда она, словно по какому-то тайному сигналу, отделилась от хохочущей, распевающей компании позади и нагнала их.

— Может, поговорим, когда ты будешь одна? — сказал он.

— А я и сейчас одна, — сказала она.

Белокурая девочка, которая шла по другую руку Шейлы, осторожно поглядела на него.

— Ты свободна в среду вечером? — сказал он, стараясь говорить тихо и спокойно, словно между ними все было как прежде.

— В среду я иду к Джеральдине.

— Ну, а в четверг? — Он перечислил все дни недели, но она либо качала головой, либо смеялась, либо отвечала:

— По-моему, я тебе уже говорила. Моя мать работает по вечерам.

Наконец, убедившись, что все бесполезно, он замедлил шаг, и Блетчли, который, обогнав остальных, шел за ним следом и покровительственно улыбался, теперь взял его под руку и сказал:

— Не связывайся ты с ней, старик! — И добавил: — На твоем месте я бы поставил точку.

— Я еще немножко погуляю, — сказал он.

Блетчли пожал плечами, сунул руку в карман куртки, поправил ранец и зашагал назад к перекрестку.

Несколько минут спустя Колин свернул за угол и пошел по ее улице, посматривая на окна и двери, пока не узнал подъезд, который запомнил с того раза, когда поздно вечером, простившись с ней, тихонько прокрался сзади, чтобы точно узнать, в какую дверь она войдет, а потом даже прижался ухом к филенке, но ничего не услышал — внутри царила полная тишина. Теперь, когда улицу еще озаряло заходящее солнце, он увидел грязное пятно и щербины вокруг разболтанной деревянной ручки — вот бы взяться за нее, постучать, открыть дверь и войти, кивнув тем, кто внутри, так, словно он бывал тут уже много раз. Окно возле двери, запыленное, все в рябинах от дождевых капель, было задернуто красной занавеской, подвешенной криво и с белесой выгоревшей полосой посредине. Когда он проходил мимо, из дома не донеслось ни звука, и он пошел дальше по выщербленному тротуару, а потом остановился и некоторое время смотрел назад. От двери к двери перебегали ребятишки, за ними, тявкая, трусила собачонка. Он обогнул угол и пошел назад через дворы, стараясь и тут угадать ее дверь, с надеждой посматривая то на один черный ход, то на другой.

Во дворах никого не было, если не считать женщины, которая вышла на крыльцо вытряхнуть скатерть. За стеклами окон маячили какие-то лица и фигуры. Он подождал еще немного, потом сунул руки в карманы, ощущая на себе взгляды людей, сидевших во дворах напротив, зашагал к углу и снова вышел на улицу. Там он поглядел в ее дальний конец и, не вынимая рук из карманов, медленно, все еще надеясь, что его догонят, побрел назад к перекрестку и к своей улице.

— «Осени седые семена мне сердце ранят неведомым томленьем. Лежу средь трав, седых от горя, и прижимаю их мягкий шелк к лицу: недоумение и ярость питают мою тоску, земля опалена слезами. Я жаждал прикосновения, необоримого, как смерть, но наносила мне она лишь раны, что умерщвляли плоть и у меня исторгли боли вопль, которого, теперь я знаю, она искала».

Он зачеркнул «томленьем» и написал «гореньем», зачеркнул «гореньем» и вернул «томленьем». Он прочел все с самого начала, проборматывая слова, нагибаясь в полумраке к листу, пока не заныла спина, а тогда взял блокнот с колен и поднял его к глазам. Наконец, решив, что больше ничего прибавлять и исправлять не нужно, он положил карандаш в карман куртки, засунул блокнот за пазуху, встал, отодвинул задвижку, спустил воду и вышел во двор.