Севильский слепец

Фалькон влез на стул и снял со шкафа одну из коробок. Тяжелая. С книгами. Он откинул верхние клапаны и стал перебирать разношерстное содержимое: книги в кожаных переплетах и в тканевых, написанные авторами шестидесятых—семидесятых и принадлежавшие перу классиков. Он приподнял обложку и прочел дарственную надпись. Это были подношения от поклонников — аристократов, министров, театральных режиссеров, поэтов. Во второй коробке оказался тщательно упакованный фарфоровый сервиз. В третьей — столовое серебро. И так далее: сигары (невыкуренные), портсигары, фигурки из дерева, фарфоровые статуэтки.

Отец питал отвращение к таким статуэткам. Их накопилось три полных коробки. Давние завернуты в пожелтевшие обрывки газет семидесятых годов, последние — в пузырчатой упаковочной пленке. Фалькон наконец-то понял, в чем он сейчас копается. Это были знаки почтения, которое люди питали к его отцу, маленькие дары, вручавшиеся ему на публичных мероприятиях, скромная дань признательности гению.

Воспоминания раскручивались, как клубок. Поездки вместе с отцом. Он редко платил за стол или номер в отеле, который всегда был украшен гирляндами цветов. Если они останавливались в частном доме, местные жители молча ставили у порога корзины с фруктами и овощами, дабы выразить свою благодарность за визит великого художника.

«Такова жизнь, — говаривал отец. — Величие всегда вознаграждается. Не важно, футболист ты или тореро. Дело в гениальном владении ногами, плащом, пером, кистью, чем угодно, и все-таки… что же это за дар? Великие художники малюют бледные картины, блестящие тореро проваливают бои с отличными быками, замечательные писатели сочиняют плохие книги, выдающиеся футболисты могут играть дерьмово. Так что же это такое… эта капризная гениальность?»

Да, он распалялся, тряс рукой, с такой силой сжимая большой и указательный пальцы, что ногти белели, и Хавьеру тогда казалось, что отец вот-вот заявит, что гениальность — пшик.

«Гениальность — это щелка».

«Что?»

«Трещинка. Малюсенький просвет, к которому ты, если на тебе лежит печать гения, можешь прильнуть глазом и увидеть сущность всего».

«Не понимаю».

«И не поймешь, Хавьер, потому что на тебе лежит печать нормальности. Щелка открывается футболисту в тот момент, когда он чутьем угадывает, куда полетит мяч, с какой стороны надо подбежать к нему, как поставить ноги, где находится вратарь и когда нужно ударить по мячу. Расчеты, которые представляются невозможными, оказываются фантастически простыми. Все его действия так естественны, так посекундно выверены, движения так… ленивы. Ты замечал это? Замечал, какая тишина наступает в подобные минуты? Или ты запоминаешь только рев, когда мяч влипает в сетку?»

Такие беседы могли продолжаться бесконечно. Фалькон встряхнул головой, желая отделаться от непрошеных мыслей. Он просмотрел все коробки, несколько смущенный отцовской методичностью. Обычно его отец работал, окутанный миазмами красок, гашиша и музыки, а в Севилье, как правило, еще и по ночам, но кладовка, казалось, принадлежала образцовому счетоводу. И тут, словно в подтверждение этого факта, Фалькон открыл коробку, до краев набитую деньгами. Ему не было нужды их пересчитывать, потому что сверху лежала бумажка, на которой была прописана сумма — восемьдесят пять миллионов песет. Целое богатство, позволявшее купить небольшой особняк или роскошную квартиру. Он вспомнил слова Сальгадо о «непоказанных» деньгах. Интересно, их тоже надо уничтожить?

В последней коробке опять были книги, в кожаных переплетах, но без тиснения и без названия, с гладкими корешками. Фалькон наугад раскрыл одну из них. Страницы были исписаны безукоризненным почерком его отца. Одна строчка бросилась ему в глаза:

«Я так близко».

Фалькон захлопнул книгу и снова открыл ее на первой странице, где стоял заголовок: «Севилья 1970—». Дневники. Его отец вел дневники, а он об этом ничего не знал. У него на лбу опять выступил пот, и он стер его тыльной стороной руки. Ладони были влажными. Он заглянул в коробку, чтобы посмотреть, в каком порядке располагались книги, и понял, что держит последнюю. Он быстро пролистал страницы до декабря 1972 года с заключительной фразой:

«Мне до смерти все надоело. Думаю, пора кончать».

Между книгами и стенкой коробки был засунут конверт с пометкой: «Хавьеру». У Фалькона по шее поползли мурашки. Дрожащими пальцами он вскрыл конверт. На письме стояла дата: «28 октября 1999 года». Канун его смерти и третий день после оглашения завещания.

«Дорогой Хавьер,

Если ты читаешь это письмо, значит, склоняешься к тому, чтобы пренебречь моими распоряжениями и совершенно определенными пожеланиями, изложенными в моем последнем волеизъявлении и завещании от 25 октября 1999 года, где, если ты забыл, черным по белому прописано, что все содержимое моей мастерской должно быть уничтожено.