SEX в большой политике. Самоучитель self-made woman

Спираль Мёбиуса

В России время, словно океанская волна, движется по синусоиде. До Урала оно прямо на глазах скатывается вниз: в девяностые, в восьмидесятые, в неведомо какие. А после Урала начинается подъем, и во Владивостоке уже снова 2005-й. Два часа от Москвы – и где-нибудь под Рязанью попадаешь на горбачевскую дискотеку: дощатый пол, стереоколонки, Юра Шатунов, девичьи сумочки в центре круга, солдатики топчутся, группа бритых товарищей в углу. На двери наклеена афишка. Завтра в клубе лекция о вреде алкоголя.

Соскучились по семидесятым? Добро пожаловать в горкомовские гостиницы. Словно двадцать лет назад, на каждом этаже дежурная. В белом халате, точно медсестра. Попросишь принести чашку кофе, включит кипятильник, нагреет воду в поллитровой баночке из-под кабачковой икры, в граненый стаканчик насыплет растворимого кофе и принесет со всем уважением в номер. А принимая номер, проверит, не украдены ли вафельные полотенца. В буфете в Нижнем Новгороде красовалось пожелтевшее объявление о приеме стеклотары. Бутылка из-под кефира – десять копеек, из-под лимонада – двенадцать копеек. Были бы у меня с собой эти бутылки, ни за что бы не отважилась попытаться сдать. А вдруг примут?

Зато в частных нумерах, буквально бок о бок, на той же центральной площади с позеленевшим вождем, безумствует нэп! Тут тебе бронзовые фонтаны, кровати с балдахинами и с бордельными красными покрывалами. Шик и роскошь. Закажешь завтрак, утром вкатят в номер сервировочный столик, а на нем и яичница, и жареная рыба, и миска черной икры, и кусков десять хлеба, и кофе с пенками. Это вам не Санкт-Петербург, гостиница «Ленинград», где за тридцать евро на белых общепитовских тарелках тебе подадут пять крутых яиц, пять толстых общепитовских котлет, стакан кефира и много-много масла.

В Якутии столбик истории замерз где-то на середине прошлого века. В юртах гранят алмазы, у костров пляшут шаманы. В академическом театре в мою честь был дан концерт. Открылся занавес. На сцене – японский домик с балкончиком, на балкончике местная оперная прима в кимоно ка-а-ак запоет песню на японском языке! Я ощущала себя генеральным секретарем. Зато в Карелии я, действующий депутат, чувствовала себя контрреволюционером-подпольщиком. С народом встречалась в лесу, по-партизански. Выруливали на полянку. А там уже ждали лесорубы, все краси-и-ивые, все молодые, все здоровенные. У них и жбан с водой, и стаканы помыты, и огурцы нарезаны, и шашлык на костре, и скатерть, и разовые тарелочки. Накормили, напоили, на бревнышках за жизнь потолковали – хоп! – в одну секунду все убрали, дверцами машин хлопнули и в разные стороны разъехались. С глаз долой! Чтобы начальство не засекло встречу с оппозицией. В Карелии мне показали дореволюционные фотографии целых семейных кланов, купеческих и крестьянских. Добротные хозяева земли, которые кормили бы Россию. Всех перестреляли, сослали, развеяли. Наша история трагична и глупа. Мы единственные последовательно уничтожали все, что могло сделать страну великой. У нас очень любят цитировать пушкинскую формулу о русском бунте, бессмысленном и беспощадном. Да, он такой. Но это только вторая половина правды. Первая половина заключается в том, что точно так же бессмысленна и беспощадна власть. С той разницей, что бунтуют лишь, когда припекает, когда уже невмоготу. А правят всегда.

У русского народа не сбылась ни одна мечта. Во всей истории России. Ни разу он не зарабатывал, сколько хотел, не ел досыта. По большому счету, никогда не рожал детей, сколько хотел. Не сбылась и самая простая мечта – иметь свой домик, свой участок, свою машину, свою картошку. Поэтому так яростно люди пахали на несчастных шести сотках. Это нереализованная мечта о нормальной собственности. Только у нас возможны эти шестисотки, на которых ничего не растет кроме как в огороде и все смотрят в окна друг другу. Так и не сбылась у народа мечта об уважении властью его человеческого достоинства. Никогда. Его всегда и везде унижали.

– Пшел вон, – говорят униженному и ограбленному народу, – у нас нет для тебя другой власти.

– На нет и суда нет, – соглашается народ – но тогда не извольте, господа хорошие, гневаться. У меня нет для вас другого бунта.

В Новосибирске после встречи меня подвели к старику. Если бы Шукшин дожил до его лет, он, наверное, выглядел так же. Широкие скулы, раскосые глаза. В унтах, в шапочке. Унты обмотаны тряпками, перевязаны веревочками, и все домотканое. Весь продубленный ветром, солнцем, морозом, всем на свете, весь оттуда, из Древней Руси. Скажи мне, кудесник, любимец богов. Мешочек у него за плечом висит, палочка рядом. И протопал он в своих унтах невесть сколько.

– Ну здравствуй, дочка. Записочку я тут важную написал. Ты ее потом прочтешь, но запомни – не по закону в России надо жить, а по совести. Закон люди сочиняют. Нет у них совести, оттого и законы плохие. А будет совесть – и законы будут хорошие. Ты почитай и отдай туда. А мне пора, однако.