Сезанн. Жизнь

Сезанн и Писсарро раскрывали друг другу ту самую истину живописи. И оба знали, что это особая привилегия. Десять лет новый Феокрит пытался завлечь Гесиода в край своих муз, к горе, которую он сделал своей{593}. Писсарро был неколебим. Видимо, для Сезанна это стало горьким разочарованием. Отношения не сошли на нет, но продолжались на расстоянии, прерываясь лишь ненадолго. Вольно или невольно, дальше Сезанн прокладывал свой путь один. Начали проступать контуры его особой судьбы.

8. Semper virens

[64]

На третьей выставке импрессионистов в 1877 году Сезанн предъявил большую подборку – четырнадцать холстов и три акварели, в том числе всклокоченную голову Виктора Шоке и странное полотно «Отдых купальщиков» – и на этом остановился{594}. Ежегодный ритуал представления и отклонения кандидатур в Салоне продолжался; но он показывать свои работы перестал. Он был персоной нон грата, как однажды сказал Уолт Уитмен, в этом мире ему были не рады. Позднее Сезанн объяснял Октаву Маусу: «Дело в том, что мои долгие поиски не дали пока положительных результатов, и, опасаясь справедливой критики, я решил работать в уединении, пока не почувствую себя способным теоретически защитить результаты своей работы»{595}. В Париже вещи Сезанна не выставлялись на публике более десятилетия, до Всемирной выставки 1889 года, на которой, подобный привидению, снова появился «Дом повешенного». Первой персональной выставки пришлось ждать до 1895 года – она прошла в галерее Воллара, когда художнику было уже пятьдесят шесть лет.

Работа «Отдых купальщиков. Эскиз к картине» (цв. ил. 47) – как значилось в каталоге выставки импрессионистов – для целого поколения оказалась наиболее выдающимся его творением{596}. От насмешек толпы и критиков картину решительно защищали Жорж Ривьер и возмущенный Шоке, выступавший с анонимными текстами как «один из друзей» художника.

Господин Сезанн в своих работах – как грек из «прекрасной эпохи»; в его холстах – безмятежность, героическое спокойствие, присущее классической живописи и керамике, а невежды, которые хохочут, глядя, к примеру, на «Купальщиков», напоминают мне варваров, ругающих Парфенон.

Господин Сезанн – художник, причем великий. Кто никогда не держал в руках кисть или карандаш, заявляют, что он не умеет рисовать, осуждают его за «несовершенства», а на самом деле – проявления совершенствования, рожденные широтой познаний. ‹…›

Один мой друг писал мне [о «Купальщиках»]: «Уж не знаю, какими еще свойствами стоило бы наделить это полотно, чтобы оно стало еще более подвижным, выразительным; я тщетно искал изъяны, за которые его критикуют. Автор „Купальщиков“ – из племени исполинов. А коль скоро он ни на кого не похож, для других это повод сделать его изгоем; но так поступают не все, и если настоящее не воздало ему по заслугам, будущее определит его место среди равных – полубогов от искусства»{597}.

Критики, склонные сомневаться в здравом уме Сезанна, безусловно, лишь утвердились бы в своих предрассудках, услышав рассказ о первом владельце картины в изложении Жана Ренуара: