Сезанн. Жизнь

Сначала отец, затем мать… Потерям не было конца. Амперер в 1898 году, Марион и Валабрег в 1900‑м, Алексис в 1901‑м, Ру и Золя в 1902‑м, Писсарро в 1903‑м. «Мое сердце превращается в некрополь», как писал Флобер. Тем не менее до последних нескольких месяцев своей жизни Сезанн не был полностью лишен общения со старыми друзьями. Уход из жизни Солари в январе 1906 года, должно быть, стал для Сезанна сильным ударом. Анри Гаске умер через два месяца, остался только его портрет, который художник сохранил у себя. Образовавшуюся нишу стали заполнять молодые интеллектуалы. В дни их дружбы Жоашиму Гаске выпала честь сопровождать Сезанна в путешествиях по его достопамятным местам. Гаске ужинал с ним в Толоне и слушал, как тот предается воспоминаниям. «Какую фасоль и картошку мы, бывало, ели в этом подвале!»{916} Он по-прежнему ассоциировал себя с Мелибеем, одиноким пастухом из «Буколик» Вергилия, который в конце концов встречает на своем пути родственную душу.

Все ж отдохнуть эту ночь ты можешь вместе со мною
Здесь на зеленой листве: у меня творога изобилье,
Свежие есть плоды, созревшие есть и каштаны.
Уж в отдаленье – смотри – задымились сельские кровли,
И уж длиннее от гор вечерние тянутся тени{917}.

Мастерская в Лов. 1902

Сезанн думал о родственной душе. «В былые времена он захаживал сюда с Золя. Это была родина „Проступка аббата Муре“, страна красных холмов, мраморных карьеров Энферне, остатков массивной стены, окружавшей равнину, старой римской дамбы близ замка Галифе и „маленького моря“, как называют жители Экса водохранилище, откуда инженер Франсуа Золя [отец Эмиля] забирал воду для своего канала. Гора, то громадная и неприступная, то зыбкая и прозрачная, озаренная закатным солнцем, возвышается над всем, что ее окружает»{918}.

Но Золя умер. Ждал ли Сезанн замены или преемника? Возможно, в какой-то момент он решил, что это будет Гаске. «Если бы только я знал вас тогда, в Париже, – сказал ему однажды Сезанн. – Но когда вы были мне так нужны, вы только появились на свет». Быть может, через несколько лет у него были похожие мысли насчет Бернара, Камуана или Ларгье. «Мне нужен такой человек, как вы», – неоднократно, без лишних разъяснений, говорил он Камуану{919}. Уже в 1906 году он закончил письмо сыну словами: «Привет маме и всем, кто меня еще помнит. Привет мадам Писсарро – кажется, что все это так далеко и вместе с тем так близко»{920}. Проблема близи и дали не ограничивалась холстом.

За неимением людей Сезанн переключился на деревья. По словам Гаске, «у него не было друзей, кроме деревьев». Рильке описывал его состояние следующим образом:

И я крик в себе подавляю, и во мне замирают
смутные всхлипы. Ах, ни люди, ни ангелы
нам не помогут в земных упованиях наших.
И чуткие звери уже замечают,
что наш дом ненадежен для нас
в истолкованном мире. Для нас остается
разве что дерево над обрывом, с ним ежедневно
видимся мы, вечно вчерашняя улица остается
и затяжная верность привычки, которой
с нами уютно, и она остается при нас{921}.

После смерти Сезанна Равезу посвятил ему содержательную статью, описав художника за работой и собственное восприятие его слов: