Сезанн. Жизнь

Я нахожусь сейчас в Эстаке, поэтому благодарю тебя за присланную тобою биографию с большим опозданием. Книга, которую ты мне послал, попала в нечистые руки моих родственников. Они и не подумали мне сообщить о ней. Они распаковали бандероль, разрезали страницы книги, просмотрели ее вдоль и поперек, а я все ждал, сидя под сосной. Но наконец я узнал. Я потребовал, и вот я обладаю книгой и читаю.

Я очень признателен тебе за приятное волнение, которое я испытал, вспоминая прошлое. Что тебе еще сказать? Я не сообщу тебе ничего нового, говоря о великолепном мастерстве прекрасных стихов того, кто еще хочет называть себя нашим другом. Но ты знаешь, как я их ценю. Не говори ему. Он скажет, что я рассиропился. Это все между нами, потихоньку{98}.

Речь в этом письме идет о книге Алексиса «Эмиль Золя. Записки друга». Среди упомянутых стихотворений было одно, датированное 1858 годом: «Моему другу Полю». «Особенный запах сосны оживляет в памяти всю мою юность», – отмечал впоследствии Золя{99}.

«А какие темы мы могли бы с тобой обсудить! – пишет Поль Эмилю. – Охота, рыбалка, купанье – вон их сколько: полный набор… и еще любовь (Infandum, не будем затрагивать эту разлагающую тему)». Слово Infandum – «О ужас!», обозначающее у Вергилия несказанную боль, стало одним из любимых тропов Сезанна (Infandum, Infandum, le Rhum de sa patrie! / Du vieux troupier français, Ô liqueur si chérie![11]){100}. Однако тот, кто так бурно изливал чувства словом и кистью, утаил свой перевод второй эклоги Вергилия. «Что же ты мне его не прислал? – спрашивал Золя. – Господи боже мой! Я не кисейная барышня, чтобы он меня шокировал»{101}. Темой второй эклоги является безответная любовь пастуха Коридона к Алексису, возлюбленному его хозяина.

«Ты пишешь, что очень опечален, – отвечал Золя в своем духе на другое письмо 1860 года. – Отвечу, что и я очень опечален, очень опечален. Это ветер столетья, проносящийся над нашими головами, и нам некого винить, кроме самих себя; виновато время, в которое мы живем». Затем – смена регистра:

Дальше ты говоришь, если я правильно понял, что ты себя не понимаешь. Не знаю, что ты имеешь в виду под словом «понимать». У меня с этим так: я разглядел в тебе огромную доброту души и богатое воображение – два высочайших качества, которым я отдаю дань. И этого довольно; с той минуты я всегда тебя понимал, ценил тебя. При всех твоих слабостях, при всех твоих заблуждениях, ты всегда будешь для меня таким, каким я тебя узнал. Не меняются только камни, которые никогда не отступают от своей каменной природы. Человек же – это целый мир; любой, кто пожелает проанализировать одного индивида за один день, угробит себя за этим делом. Человек непостижим, даже если знаешь самые сокровенные его мысли. Но что мне за дело до твоих явных противоречий! Я считал тебя хорошим человеком, хорошим поэтом и всегда буду повторять: «Я тебя понимал»{102}.

И несколько месяцев спустя: