Сезон дождей

Наталья чуть подалась вперед. Кровь отхлынула от ее лица, на котором сейчас небыло и тени болезни. Это превращение поразило Евсея Наумовича. Казалось, вдохновенная музыка маэстро Пуччини материализованным потоком проявляла – как в фотореактиве – давно утраченные черты ее лица. Подобного не могло быть, но это было!

Беспокойное дергание головы Евсея Наумовича вызвало недовольство и за спиной послышалось раздраженное мужское ворчание.

– Что опять? – шепотом спросила Галя.

– Посмотри на маму, – ответил шепотом Евсей Наумович.

Галя наклонилась, взглянула на Наталью и, не найдя ничего, достойного удивления, окинула его испепеляющим взглядом.

Ворчание за спиной усилилось.

Галя обернулась, извинилась и укоризненно покачала головой.

В антракте Наталья, к досаде Гали и Андрона, настойчиво пожелала вернуться домой.

Часть пути в салоне автомобиля царило молчание, нарушаемое рокотом двигателя и шумом улицы. Минут через десять, на повороте с Риверсайд-драйв в Голланд-тунель, что соединял Манхеттен с Джерси-Сити, как обычно, их ждал плотный автомобильный затор.

– Поехали бы позже, проскочили без помех, – не удержалась Галя.

– Сколько же лет Дзефирелли? – Андрон с укоризной посмотрел на жену, ему не хотелось возвращаться к тому разговору.

– Это довольно старая постановка, – примирительно поддержала Галя. – Может, Дзефирелли уже умер.

– Тогда скоро повидаемся, – произнесла Наталья.

– А может, он и жив, – Галя словно не расслышала фразу тещи.

По глянцу сухой кожи щеки Натальи скользили блики светильников Голланд-тунеля.

Спрашивается, кому нужна была поездка в оперу, думал Евсей Наумович, если все так нелепо оборвалось?

Именно этот вопрос он и задал Наталье, когда они остались вдвоем. После рутинного приготовления ко сну, долгого, нудного туалета, приема множества лекарств, суеты у кровати.

Евсей Наумович собрался вернуться в гостиную, но задержался в дверях и спросил. Вернее, не спросил, а проговорил безадресно, в спальню.

– Мой дед, брючник Самуил, слыл неплохим человеком. Но когда болел, он считал день потерянным, если не доводил до слез свою невестку, мою мать. По разным пустякам. Такая у него была натура. А после того, как доведет, вновь становился добрейшим стариком. Немощь и бессилие нередко рождают жестокость.

Евсей Наумович прикрыл за собой дверь.

Треньканье колокольчика он услышал на кухне. Оставив чашку с соком, Евсей Наумович торопливо воротился в спальню и приблизился к кровати. Наталья не мигая смотрела в потолок. Подле тощей, как куриная лапка, ее руки лежал колокольчик.

Евсей Наумович вернул его на тумбу.

Наталья молчала.

Он присел на край кровати.

Прошло несколько минут.

– Сейка, – наконец произнесла Наталья. – Мне надо тебе сказать.

– Ну. Я слушаю.

– В опере… было столько, сразу, счастливых людей… здоровых. Я не выдержала, Сейка. Еще та божественная певица. Я не выдержала.

– Понимаю, – пробормотал Евсей Наумович. – Извини. Я вспомнил деда Муню. Но и, вправду, больные люди нередко бывают жестокими в отношении близких. Галя и Андрон так слушали оперу и вдруг домой. Извини.

Евсей Наумович корил себя за пространное объяснение. Не надо было этого касаться, Наталья и так переживала. Но уже сказал. Ничего не поделаешь.

Помолчали.

– Сейка, мне пора уходить.

– Куда уходить? – с размаху не понял Евсей Наумович.

– Вообще уходить. Пора.

– Брось молоть чепуху! – вскричал Евсей Наумович. Он испугался, он уловил в этих словах особый смысл.

Лично для себя. Пока не ясный. Но зловещий и тяжелый. Причину, ради которой она вызвала его сюда.

– Я, Сейка, не поеду в хоспис.

– Какой хоспис, – буркнул Евсей Наумович, все пребывая во власти своего зловещего предчувствия. – Какой там хоспис.