Сезон ведьмы

Сегодня он, похоже, радовался, что нашел чем заняться. Впустив меня, шепотом спросил, не видал ли меня с добычей двухголовый монстр. Я ответила, что не желаю говорить о наших тетушках в таком тоне, и мы обменялись улыбками, точно заговорщики, которые знают, что могут влипнуть в серьезную беду. И от этого делалось еще веселее.

Эмброуз взял цветы и положил на стол, где уже были приготовлены остальные материалы для чар: волосок Харви, мать-и-мачеха, кусок старой веревки, особая свеча. Эмброуз щелкнул пальцами, и на фитиле вспыхнуло пламя – не желтое с голубым, а черное на черном, будто это не пламя, а тень пламени.

– Говорят, если эту свечу зажжет человек с чистым сердцем, мертвые воскреснут. – Голос Эмброуза был веселым и теплым. – Прости, свечка, в другой раз.

Некромантия была любимой темой Эмброуза. Он склонился над столом, в его темных глазах отразилось черное пламя, и они вспыхнули магией и озорством.

– Эмброуз, ты был когда-нибудь влюблен? – спросила я. – Кто эта счастливица?

– Гм… – промычал Эмброуз. – Сложный вопрос…

– Сложный вопрос с ответом «да» или с ответом «нет»?

Эмброуз пожал плечами и лукаво усмехнулся.

– Ведьмам и чародеям трудно любить. Наверное, наши сердца тверже, чем у людей. Люди говорят, мы жесткие и холодные, как высоченная каменная стена. Ведьм всегда считают холодными и переменчивыми. Может, потому что мы живем столетиями, а люди умирают очень рано. Наши сердца должны быть прочнее, потому что им предстоит биться дольше.

Он говорил легко, но его слова падали мне на душу тяжелыми камнями. Во времена охоты на ведьм люди укладывали нас под «пресс», чтобы выдавить признание. Нагромождали ведьме на грудь каменные плиты, пока она не признается в своих грехах и не выдаст имена других ведьм своего ковена. Один из героев Салема, чародей по имени Джайлс Кори, отказался выдавать своих соплеменниц-ведьм. Он умер под пыткой, и его последними словами, обращенными к мучителям, были: «Положите еще».

Вот и сейчас мысли о том, что я затеяла и к чему это приведет, опускались на грудь, будто каменные плиты, не давая дышать. Неужели Эмброуз хотел сказать, что, пройдя темное крещение, я уже не буду так сильно любить Харви и заботиться о своих подругах? А еще он намекал, что и он сам, и тетушки любят меня отнюдь не так сильно, как мне всегда представлялось, просто потому что они на это не способны?

Я не хочу превратиться в лепешку под этим грузом. Но и становиться жестокосердной тоже не хочу.

Эмброуз весело сплетал цветы с веревкой.

– Не хочу говорить о прошлом. Я бы лучше влюбился когда-нибудь в будущем! Пусть любовь придет ко мне великим и чудесным бедствием. А если этого не получится, уйду-ка я странствовать по морям.

– Вот уж не думала, что любовь и пиратство чем-то похожи.

Я всмотрелась в своего дальнего родича и задумалась – до чего же по-разному мы чувствуем и мечтаем. Если у меня в ведьминой груди стучит мягкое человеческое сердце, не разобьется ли оно после темного крещения, не покроется ли льдом?

Нет. Я знаю, что ведьмы способны любить. У меня перед глазами есть пример. Отец так сильно полюбил маму, что женился на ней вопреки всем традициям и законам. Их любовь – из тех, что меняют мир, рассекают пределы, о такой любви слагают легенды. Мне всегда хотелось любить так же.

И с самого раннего детства во всех моих мечтах и сказочных книжках моим принцем был Харви.

– Мне всегда хотелось стать неотразимым пиратом. Ну да хватит, давай сначала наладим твою любовную жизнь, а потом вернемся к трагическим картинам моей. Завяжи эту веревку узлом девять раз и повторяй за мной: «Девятый узел завяжу – его к себе приворожу». – Эмброуз подмигнул и протянул мне веревку.

Я взяла ее. Жесткие волокна царапнули нежную кожу ладоней. Мне вспомнилось, как в темном кинотеатре Харви впервые взял меня за руку – его касание обожгло, как электрический ток.

И странным образом в памяти всплыло ледяное прикосновение духа, вытянувшего меня из водяной могилы. Пришло скорее как дрожь, чем как воспоминание. Словно предупреждало. В памяти всплыло слово «последний». Последний шанс повернуть назад, подумалось мне.

Быстрым, решительным движением я завязала первый узел и прошептала:

– Желтый одуванчик, синяя лаванда. Пусть меня полюбят с первого же взгляда.

– Omnia vincit amor, et nos cedamus amori, – добавил Эмброуз, и латинские слова слетали у него с языка так быстро, что я едва понимала их, хотя и выучила латынь еще тогда, когда сидела на коленях у тети Зельды.

– Omnia vincit amor… – повторила я, запинаясь. Завязала еще несколько узлов, стараясь не терять ритма.

– Quos amor verus tenuit, tene…

Черное пламя внезапно подскочило, выросло грозной волной. Эмброуз улыбнулся под стать растущей темноте. Словно злой чародей.

– Погоди, – перебила я. – Что это было? – Я не расслышала его последних слов. Что-то про tenebris, или тени.