Сезон

Кончалась зима. Поселок жил привычной размеренной жизнью. Время шло к вечеру, к пересменке, на вышках устало тренькали буровые трубы, буровики степенно смывали с себя вибросмазку. Новая смена возле столовой сыто цыкала и дымила сигаретами. Во все стороны от них, на сколько хватало глаз, развернулась равнина: плоская, как сковорода, изрытая корявой рябью балок и барханов. Из-за горизонта жуком выползла машина, и три десятка скучающих глаз уставились в ее сторону. Запоздалым гулякой мотался серый от пыли автобус. Вот он выкарабкался из-за бархана, мигнул тусклыми лобовыми стеклами и пропылил мимо.

— Чего это он? — приглушенно удивлялся кто-то в толпе. — Заблудился?

— Горняки приехали! — вскрикнул пожилой бурильщик, смешливый и толстый.

— Рано еще, — настороженно отозвался другой голос. — Да и в столовую заехали бы, что они, не люди?

— В свой лагерь прямиком пилят, — провожая автобус взглядом, поддержал толстого бурильщика его помбур. — За тринадцатой бригадой их вагончики.

Тринадцатая бригада стояла в низине, чтобы увидеть вагончики горняков, нужно было подняться хотя бы на конструкцию копра. До того ли сдающим смену? Между тем в скором будущем каждый буровик мог описать приезд подземных проходчиков, будто видел все своими глазами. Когда рассказ этот, сделав круг по буровым, баракам и конторе, дошел до самих горняков, Мишка Лаптев звучно сплюнул, выражая отношение к другим профессиям, а Фокин костяшками пальцев постучал по своей голове, комично похожей на верблюжью.

Рассказывали так.

Заваливаясь с боку на бок, автобус дотянул по бездорожью до трёх вагончиков, ткнулся мотором в песок и зашипел. Из дверей салона кулём вывалился Сашка Шульц, выделывая ногами кренделя, поплелся к запертому вагончику, затарабанил в дверь:

— Па-ачему нет оркестра?.. Касым! Это я, Саня Шнапс! Ты все еще живой, Касым?

Между тем на песок летели портфели, чемоданы, рюкзаки. Скрипели рессоры автобуса, рабочие выгружали свои вещи, а на вечереющее небо засветло выползал косорогий месяц.

— Выходи, Касым, мы приехали! — не унимался Сашка Шульц и колотил каблуком в громыхающую жестяную дверь. Она распахнулась, навстречу приезжим выпал обалдевший от сна и одиночества мастер, раскинул руки для объятий, со счастливой улыбкой на помятом лице, под радостные вопли Шульца, он обнимал незнакомых людей, жал руки, хлопал по плечам. И тут из салона автобуса, как из белой горячки, к нему вышли двое: Китаец с сизыми лопатами ушей и Хохол с вывороченными ноздрями опухшего носа… На мгновение Касым замер с открытым ртом, потом переломился в пояснице и выпрямился, пытаясь восстановить сбившееся дыхание.

Бурильщики в голос утверждали, что в тот миг заскрежетала груда сваленных в кучу лебедок, моторов, тросов, из-под них вылез здоровенный мужик в кирзовых сапогах, с двухнедельной щетиной на опухшем лице, поправил на плече огромную дубину и заковылял к Касыму. На его не по сезону голой груди синела татуировка «Кондрат». Говорили, будто он размахнулся на полный выброс руки и опустил дубину прямо на голову мастера. От такого удара тот бревном рухнул на песок.

— Касыма кондрашка хватил! — закричал, Шульц, размахивая руками.

Рабочие столпились вокруг мастера, поливали его водой, делали искусственное дыхание, влили в рот оставшуюся соточку, он ожил, открыл один глаз, покосился на Хохла с Китайцем, дернул ногой и опять потерял дыхание.

— Чего не бывает от одиночества, — глубокомысленно заявил Фокин и с верблюжьей надменностью задрал нос: — Я в прошлом году целый месяц ждал… Однако, слабоват Касым для мастера…

— Да не кондрашка это, — оборвал проходчика Шнапс, пытаясь поставить товарища на ноги. Кивнул в сторону картежников, выбиравших из общей кучи свои вещи, — Чебурашку с Крокодилом увидел и зашелся. Ну и рожи!

* * *

Павел Максимов — новый начальник подземного участка геологоразведочной партии — получил ключ от комнаты общежития на территории поселка. Она отапливалась котельной, свежая краска дышала душноватым теплом, новый блестящий линолеум был истоптан рифлеными сапогами. Как и проходчики в лагере, Паша в первую очередь занялся благоустройством жилья.

Начинался его первый сезон в геологии. После окончания горного факультета Максимов три года работал в научно-исследовательском институте, слыл неглупым парнем, потому никого из сотрудников не удивил его переход в геологию, да еще на край света, в пустыню. Что могло светить крестьянскому сыну в НИИ? Жалование старшего инженера — когда-нибудь, и сельхозработы до пенсии. А отсюда он мог вернуться с производственным стажем и партбилетом, шутя защитить диссертацию.

Но у Максимова были и другие соображения. На колдобистом аэродроме, еще дурноватый от грохота перелета, Паша посмотрел на полосатую морковку, трепетавшую на ветру, на чуть видневшуюся цепь гор с юга, шмыгнул заалевшим носом и сказал себе: «Уж здесь-то люди должны жить, как люди!»

От поселка к аэродрому шагал парень в поношенной телогрейке, в кирзовых сапогах, с простым лицом. Улыбаясь, Паша протянул руку:

— Скажи, браток, как найти начальника партии?