Сезоны

Слова чуть-чуть отличаются, а разница огромная! Слова только чуть-чуть отличаются, а интонация иная, настроение, смысл другой. Да, это и есть русский язык. Это по-русски! Может быть, повременим уничтожать молодого автора? Не будем выдавать ему «белый билет»? Посмотрим, как дальше дело пойдет?

Громов начал набрасывать свои записки, помнится, в четверг утром. Писал он весь день. В пятницу у него тоже была возможность писать, так как отгулы его за полевой сезон, а их было пять дней, не кончились — на работу он должен был выйти с понедельника. Писал он и в субботу, и в воскресенье. Пачка бумаги на двести пятьдесят листов быстро таяла оттого, что каждую вымаранную страницу он старался переписать начисто и, переписывая, снова превращал ее в трудночитаемый черновик. Но ему такое дело нравилось. Он вошел во вкус этой изматывающей, бесконечной и порочно сладкой работы.

В воскресенье вечером он решил, что завтра подаст рапорт начальнику экспедиции и попросит неделю отпуска в счет очередного, мотивируя его всеми правдами и неправдами. Он чувствовал: нельзя ему прерываться, нельзя упускать найденное, нельзя не окончить начатое. Иначе…

Иначе не могло быть.

Отпуск ему дали. Хотя с видимым неудовольствием, но дали. Лев Петрович решил, наверное, что Громов хочет отгулять «на всю катушку» перед тяжелыми временами. И никому на ум не пришло, даже близким друзьям-приятелям, что Паша Громов тот, да не тот, что и уходит он в глубокое подполье (так он всем объявил, чтобы не трогали) не по причине душевной депрессии (так о нем многие думали), а как раз наоборот.

И вот в следующий четверг, уже во втором часу ночи, он окончил свои записки, поставил жирную точку, но через минуту приписал вот это:

«Самый-самый конец

В отделе кадров Северо-Восточного геологического управления мне дали направление в Восточную комплексную экспедицию. Я не возражал».

— Я не возражал! — громко повторил Громов, вставая. Он широко и блаженно потянулся, сделал глубокий вздох, потом разом выдохнул и, скрючившись завис над последним листом.

Может быть, еще прибавить что-нибудь эдакое, легонькое, с «клюквочкой»? А то больно уж протокольно: «Я не возражал». Да кто ты такой, чтобы возражать? Салага, неудачник, отщепенец, уголовник, жена бросила»… Все это повторял про себя Громов с каким-то внутренним ликованием, необъяснимым, чистым, раскрепощенным, без оглядки на прошлое, без слез о настоящем и с верой, большой и прекрасной, в будущее.

Простим ему, двадцатидевятилетнему мужчине, юношеский порыв, детский восторг перед собственным творением или лучше позавидуем. Он еще долго не успокоится. Он еще будет стоять на улице под ветром в своем белом с серыми оленями свитере и смотреть в небо. И к нему придут такие вот слова: «Ветер и звезды. Звезды большие и голубые, как кристаллы аквамарина. Светят они пронзительно. Смотреть на них больно. Но не смотреть никак нельзя».

И как только они к нему придут, он почувствует, как холодно на улице. Дрожа от озноба, он быстро вбежит в балок. Запишет торопливо и коряво на первом попавшемся листке эти слова о ветре и звездах, пока слова теплые, пока не забылись. И неизвестно, от чего он согреется, разденется до трусов и майки, залезет под одеяло и, пристроившись поудобнее на подушке, спокойно уснет.

Записки Громова

I. То, что отстоялось в памяти

Тема

Я — человек. Этим и интересен. Об этом и пишу. Пишу то, что отстоялось в памяти. Другое — почему я себя человеком считаю.

Память

Фамилия — Громов: очевидно, когда-то, кого-то из древних моих предков убило молнией. А думали, что громом. Знаю свою родословную только до дедок и бабок. Громов-дед умер от горячки, когда отцу было полгода. Оба деда пахали землю: один — на Брянщине, другой — в Новгородской губернии.

Главное

Родился 8 марта, отчего всю сознательную жизнь мучаюсь и день рождения справляю 9-го; год рождения 1937-й, место рождения — город Хабаровск.

Состав семьи

Отец: Родион Николаевич Громов — начальник геологоразведочной партии. Перед войной работал в верховьях Колымы. Последнее письмо получено в конце 1941 года. Весной товарищи сообщили, что умер от крупозного воспаления легких и похоронен в Перекатном.

Мать: Елена Павловна, преподаватель истории в школе.

Брат: Андрей — на два года старше меня. Учительствует в Благовещенске. Литератор.

Отчим: Всеволод Петрович Быков, служащий в морском порту. Ныне на пенсии.

Громовых в Союзе больше чем достаточно. Даже обидно.

1-е воспоминание (понятия политические)

Убитая рыжая лошадь на дороге между Шимском и Медведем (недалеко от Старой Руссы); до бабушки, в Уторгош, не доехали — из Медведя навстречу гонят скот. Едем в Старую Руссу на фронтовой машине.

— Кто убил коня? — спрашивает Андрей (ему шесть лет).

— Его убили фашисты, — отвечает политрук в пилотке и с зеленой флягой на ремне.

— Кто-кто? — вмешиваюсь я.

— Фашисты, — говорит Андрей. — Они немцы.

Конец июля 1941 года.

До сорок шестого года был уверен, что все немцы — фашисты.