Съезжались на дачу гости

Пусть наука выяснит это раз и навсегда, и тогда уж сочиняйте на основе закона природы свои юридические законы, во все времена и у всех народов существовали супружеские измены. "Жена Цезаря вне подозрений". Прекрасно. Однако возникал, значит, вопрос о подозрениях, если понадобилась такая фраза. И жены цезарей изменяли, значит, своим мужьям: Наполеон, находясь со своей армией в Египте, узнал, что Жозефина в Париже изменяет ему, Наполеону! Магометане такие же люди, но многоженство для них - норма. Причем новые, более молодые жены относятся почтительно к старшей жене.

У древневосточных царей было множество жен, да еще и наложниц. У киевских князей до принятия христианства - тоже. Может быть, законы нравственности и морали хотят переучить человека, как родители переучивают ребенка-левшу вы знаете, что левша - свойство врожденное. Дело не в самой руке, а в двигательных центрах в мозгу. Переучивая ребенка, приходится разрушать в мозгу уже существующую цепочку управления рукой и создавать новую. И организму это довольно дорого стоит. А узнать переученного левшу можно все равно очень просто. Надо посмотреть, как он перепрыгивает канаву. Если с левой ноги, значит, он был врожденным левшой. Понимаете, он переучился, но в глубине мозге он все равно врожденный левша.

Конечно, все эти разговоры пересыпались шутками, смехом. Но были и рьяные защитники семьи как категории государственной, как ячейки государства...

- Все ваши "моно" и "поли" - блажь! - доказывала одна женщина. - Все дело во всеобщей разболтанности. Все измены только от разболтанности. Что хочу, то и ворочу. Все дозволено. Французы правильно говорят, что женщине легче не изменить ни разу, чем один только раз. Так вот сумейте удержаться от этого первого раза. Вот они, посмотрите на них: красивые молодые люди, любят друг друга, великолепная пара. Ну зачем, спрашивается, им изменять Друг другу, зачем? От добра добра не ищут. А сахар-то у нас, баб, у всех один... Только кажется. Нет, бросьте вы мне про врожденность, по-моему, только разболтанность и безответственность. Давайте выпьем лучше за эту молодую семью и за их Настеньку. Дай им бог и дальше прожить так же счастливо, дружно и красиво!

Я тоже, как и все, любовался молодыми людьми и их здоровенькой, полненькой, розовенькой со сна Настенькой. Но постепенно возникло у меня в душе какое-то беспокойство. Как будто надо было что-то срочно вспомнить. Словно ловишь обрывок сна, хочешь поймать его, ухватившись за ниточку последнего зрительного образа, но ниточка ускользает, образ растаял, и больше никогда его не увидишь, а значит, не вспомнишь и весь эпизод. Однако бывает и другое ощущение, а именно, что обязательно вспомнишь то, что стараешься вспомнить. Оно лежит не очень глубоко. Сейчас, сейчас, еще усилие. А лучше отвлечься, думать и говорить о другом, и тогда через некоторое время искомое само всплывет из глубины памяти яркое и свежее, как только что переснятая, мокрая еще переводная картинка.

И когда оно действительно всплыло, я обомлел. Дело было том, что в своем давнем романе, вводя в действие и характеризуя героиню романа, я произвел ее от бабки-грузинки. Тогда я довольно легкомысленно написал (впоследствии пришлось эту фразу подчистить): "И вот от русых, синеглазых родителей народилась вдруг Энгельсина, темноволосая, черноглазая, с бровями, встречающимися на переносице". Ну, написал и написал. Чего нельзя написать в романе? Однако очень скоро я получил несколько писем от ученых-генетиков, У нас очень внимательный и строгий читатель. Например, когда в одной журнальной статье проскользнула фраза: "Тигр от ярости вспотел", редакцию засыпали письмами ветеринары и зоологи. Оказывается, у тигра нет потовых желез, и, значит, вспотеть он не мог. Так и теперь, генетики в один голос меня поправляпи: "От двух синеглазых родителей не могла народиться черноглазая девочка. Это исключено". Пришлось подчистить фразу в романе. Пять секунд.

Вспомнив все это, я попытался ухватиться за последнюю соломинку, ведь до шестимесячного возраста у ребенка может еще измениться цвет глаз, возможно, не все потеряно Словно бы невзначай я спросил у молодой матери, сколько исполнилось Настеньке.

- О, нам уже восемь месяцев,- радостно ответила Маша,- Мы уже становимся взрослыми, мы уже скоро будем ходить, а потом разговаривать.

И она тютюшкала Настеньку, показывая ее нам всем, а та смотрела на нас всех не очень еще осмысленными, но зато очень черными (именно как мокрая черная смородина) глазками.

Потом Маша перехватила мой взгляд.

Я не хотел смотреть на нее испытующе, всезнающе, проницательно или разоблачительно, просто я посмотрел на нее чуточку внимательнее и чуточку дольше, чем надо бы. И все-таки она что-то почувствовала и поняла. Свои сияющие синие очи она как-то мгновенно опустила долу, словно выключила некое сказочное, волшебное освещение...