Сфагнум

Чувствовалось, что женщина давно поставила крест на попытках понять городскую культуру, в которой поднимаются не с первыми лучами солнца, а как прозвенит будильник; в которой Интернет заменил такое увлекательное и, главное, бесплатное занятие, как сидение на завалинке и обсуждение, у кого померла корова, кого схватила подагра, чья женка кому изменила, кто кого оттягал за волосы.

— Я у цябе спросить хотела, — обратилась она к Шульге и даже снизила доверительно голос, — ты чего свою Настену обидел?

— Какую Настену? — удивился Шульга.

— Твою Настену!

— Вы меня ни с кем не путаете?

— Не дуры мне галавы, хлопец! — прикрикнула баба Люба.

— Да я не дурю! — попытался оправдаться Шульга. — Что за Настена? Настену какую-то придумали…

— Да-да, что за Настена, вы расскажите нам! — оживился Серый, улыбаясь во весь рот. И, повернувшись к Шульге, несколько раз подался вперед паховой областью тела, проследив, чтобы этот сомнительный с точки зрения деревенской эстетики жест не заметила старая женщина. — Было? А?

— Иди ты, — отмахнулся Шульга.

— Ты что, не успомнишь Настену? — сложила руки на груди баба Люба.

Ее лицо выражало крайнюю степень негодования.

Шульга вдруг задумался. Похоже, он начинал что-то вспоминать.

— Светловолосая такая, да?

— Гаварыли ей, не вадись ты с гарадским! — запричитала баба Люба.

Шульга ошеломленно молчал.

— А что с ней?

— Цебя ждет! — выкрикнула баба Люба. — Ты ж як тады съехал, ат тибя ни слуху, ни духу. А яна ждет.

Серый на своей кровати прыснул со смеха. В полутьме он сделал какой-то знак Хомяку, и они приглушенно засмеялись уже оба.

— Погодите, как ждет? — привстал Шульга. — Как ждет? Сколько ж это лет прошло?

— Вот и я гавару. Сколько уже лет прошло! А от тебя ни слуху, ни духу!

— А… Она… — Шульга постарался подобрать слово точней, — она одна меня ждет?

— Ды не, куды адна! — махнула рукой баба Люба, и Шульга заметно напрягся.

Его воображение успело нарисовать короткие штанишки, ободранные коленки, засохшие сопли на подбородке, но не успело предложить ему приблизительный возраст новоявленного сына (вариант с дочкой привидеться ему не успел).

— Як маци памерла, бацька ейны прыехау. Жывуць удваях. А той пье — пье!

— То есть, вдвоем, значит, — с заметным облегчением в голосе произнес Шульга. — Вдвоем это хорошо!

— Ды где ж хорошо? Ен не работае, усе хазяйство на Настене! А яна ж — и хата, и библиятекарша пры клубе! Вучоная — страх!

— Библиотекарь, — зачарованно повторил Шульга.

Это слово вызвало новую вспышку веселья у Серого и Хомяка.

— А откуда отец нарисовался? Ведь говорили умер давно… И говорили, что темный какой-то.

— Вот именна, што темны! Лучше б падох! А ен вярнулся и жыве. Пье, усе прапивае!

Шульга молчал.

— Ды где ж ты быу, парэнь? — спросила у него баба Люба. — Андрэй вонь твой са сваей бабай да самай смерти жыу. Маялися. Аны, можа, и не любили адин адно, но жыли. А ты як сьехау тым летам у горад, дык и усе — не слышна, не видна! А Настена жде! Ей люди говорят — кинь ты ждать, а яна — жде!

— Мне говорили, она в Минск уехала, на Тракторном работает, в столовке, — попытался оправдаться Шульга.

— Дык кали б так — чаго ты яе в Минску не нашол? Што вы за людзи, а? — она покрутила головой по сторонам, и приглушенные смешки Серого и Хомяка затихли. — Вы што, как зверы, да? Пакрыу, як бык карову, и пабег?

Щеки у Шульги горели.

— Ну, кинул, да. Ну кто ж знал, что она ждать будет? Меня, баба Люба, тоже в Минске знаете как кидали? И в Москве потом. Огого как кидали, — его голос звучал неуверенно. — Ну что, ну у меня своя жизнь, городская, а здесь другая жизнь. Я же не знал, я если бы знал, я, может, и взял бы ее с собой. Мне что, жалко?

— Эх, парэнь-парэнь, — покачала головой баба Люба и встала, чтобы выйти прочь.

Было видно, что этот разговор она продумала тщательно, вплоть до тончайшего оттенка интонации в этом «парэнь-парэнь», до скорости и траектории разочарованного вставания с табурета. Но, переступая через порог, она споткнулась и сорвалась на незапланированный старушечий квохт: «Вой я, вой я!», который частично сгладил придавливающее впечатление от ее прокурорских слов. Когда калитка за бабой Любой затворилось, Серый вскочил с кровати и в приступе веселья закружил Шульгу по комнате: «Женись на мне, Шульга! Сделай мне предложение, Шульга! Я буду варить тебе борщ, Шульга!»

— Тьфу, прям два пидора, — осудил Хомяк, который, тем не менее, лыбился во весь рот.

Однако Шульга шутливое настроение приятелей оборвал.

— Чего лыбитесь, дурни? Тут в деревне так говорят: кто утром ржет, вечером слезы льет.

— Так ведь вроде не утро, Шульга, — не захотел униматься Хомяк.

— Чего он взъелся? — обратился к Хомяку Серый.

— Того! — оборвал Шульга. — Не смешно, пацаны. Не смешно!

— А по-моему, очень смешно, — с вызовом сказал Хомяк. — Чикса какая-то, библиотекарша.

Подзатыльник Серого не дал ему закончить:

— Чего ты своих бьешь? — обратился он к Серому.

Тот только посмеивался.

— Пацаны, нам надо про деньги решать, — сказал Шульга. — Давайте сядем за стол и раскумекаемся по серьезке, что, как.