Сфера-17

«Если бы я остался в машине, – осенило, – Эрвину бы не пришлось… Он бы успел уйти, увернуться от пуль. Мы бы улетели. Даже если бы они начали стрелять, у всех унимобилей мощная силовая защита и крепкие борта, они же по космосу ходят… Эрвин уже достаточно рисковал жизнью. Ему не пришлось бы… Господи, да это же я во всём виноват!»

«Дай мне довести тебя до корабля, – сказал Эрвин, – потом делай что хочешь».

«Что я наделал?! – тяжело забилось в голове. – Что я наделал?..»

– То есть по факту, – задумчиво сказал Доктор, – получается так: госпожа аппаратчица пригрозила своему бывшему коллеге, что убьёт тебя, и наш друг-интервент сначала вышел драться один против двоих, а потом попросту позволил себя застрелить… Чёрт меня подери. Я про такое только читал. Нет, то есть можно было подозревать… Но до такой степени…

Он явно размышлял вслух. Николас не слышал его: он терзался пониманием своей вины и думал, что только чудом не совершил страшнейшего преступления, Эрвин жив и на корабле, а ведь могло быть иначе… «Даже если он меня не простит, – думал Николас, – это уже не важно. Я не заслуживаю… Но по крайней мере он жив».

– Ник, – окликнул Зондер, – очнись! Ты белый как бумага. Когда ты последний раз ел? Чёрт, жалко, что я не рядом… Не знаю, как тебе это удалось, но ты ухитрился стать частью его коллектива. Ты понимаешь, что это такое?

– Знаю, – устало ответил Николас. Ксеносоциология сейчас мало его интересовала.

Зондер похмыкал. Потом взгляд его смягчился, он отставил чашку и подался вперёд, ложась на руки. Лицо его перестало быть лицом политика и властителя дум и стало лицом учёного и врача.

– Мантийская дружба, – проговорил он, – та же любовь. Но в силу своей природы она не бывает неразделённой. Ник, скажи честно, в каких вы отношениях?

Николас скрипнул зубами.

– Макс, – неприязненно сказал он, – это не ваше дело.

– Да, – неожиданно легко уступил Доктор, – я больше по патологиям. Мантийский коллектив – чертовски хорошая штука, пожалуй, лучшее, что они изобрели. Мне всегда было страшно любопытно, как он выглядит изнутри.

«Да отпусти же меня наконец, – подумал Николас почти с отчаянием. – Господи, больше двенадцати часов прошло. Он там один, и что он успел подумать обо всём этом… Пишут, что потеря коллектива крайне болезненна. Я не мантиец, но для меня она тоже болезненна. Слишком».

Мысли его окончательно теряли связность, и он подозревал, что если Зондер продолжит допрос, то мало что сможет из него выжать.

– Ладно, – сказал Зондер, – у меня тут утро. Порядочный журналист имеет право утром иногда спать, но товарищи начупры как назло заводятся в самую рань. Кстати, у нас тут пыль столбом. Товарищ Этцингер третьи сутки носится как солёный заяц, заводы запускает. А товарищ Морелли перезаключает договора с поставщиками. У него счета в транспланетных банках разморозили, представь себе. Революционный олигарх – страшная сила… Эдак и правительство менять не придётся. Эх, не судьба мне побыть всенародно избранным президентом… Скоро придёт гуманитарная помощь в виде новейших истребителей. Леди Тикуан больше не боится нашего страшного тоталитаризма. Летите домой, Ник.

Николас молча поднял глаза.

– Как выйдете из плюс-пространства, – продолжал Доктор, – рассчитывайте прибыть ночью. Мы верим в искренность товарища Фрайманна, но всё-таки отвезём его в Грей-Рок, чтобы дать отдохнуть с дороги. Опять-таки Сердце Тысяч, вселенская помойка, нужен карантин. Инцидент держать в строжайшей тайне. Портреты товарища Фрайманна в казармах Народной Армии никто снимать не будет.

Большая часть площадей «Тропика» оставалась на консервации. Расконсервировали только помещения для экипажа, пару кают, кафе-столовую и медотсек. В остальные помещения доступ был закрыт, вентиляция там не работала…

Медотсек располагался этажом ниже люксовой линии. В лифте стены были зеркальные. Я ехал, прислонившись к стене, смотрел в стену напротив и не распознавал отражения. В стёклах бродили размытые цветные пятна.

Сердце у меня колотилось в горле.

Мне было страшно.

Я пытался думать о другом. О чём угодно. Вообще не думать. Я сходил с ума. Расстрельная рота на Циалеше пугала бы меня меньше. Возвращение на «Поцелуй» было бы не настолько мучительным.

Я понятия не имел, что скажу Эрвину.

Какая-то часть моего сознания трусливо кричала, что я ничего плохого не сделал, только собирался. На редкость гнусная часть.

Но что я должен был думать? Меня обманули.

И всё, что нас связывало, из-за этого тотчас же стало ложью?

Другая часть меня столь же трусливо надеялась, что Эрвин всё ещё в трансе и говорить ничего не придётся. Так ли это, я легко мог узнать у ИскИна: затребовать картинку с камер наблюдения. Но почему-то я не сделал этих очевидных, напрашивавшихся вещей, отправился в медотсек вслепую.

Я был себе непередаваемо омерзителен. К тому же моя способность мыслить логически иссякла во время разговора с Доктором. Вероятно, я выглядел жалко. Безмозглое мятущееся существо. К счастью, я не различал себя в зеркале.