Сфера времени

В такие моменты внутри Фроси просыпался историк, и она слушала, слушала затаив дыхание. Судя по всему, мужчина был не простым воином и в иерархии стоял выше своего младшего брата, хотя подчеркнуто избегал любого намёка на собственное положение. Но Ефросинья умела «читать» источники между строк. Доспехи, конь. Лен крашеный, шелк в кантах, серебрянная фибула, меч на поясе. Дружинник, боярин сидел перед ней. Дома, изучая в большей степени историю повседневности средневековой Руси, она редко углублялась в хроники времен раздробленности. И если политика Киева, Новгорода и Владимиро-Суздальского княжества была ей более-менее знакома, то небольшие земли, вроде Муромской, она знала лишь обзорно. Поэтому рассказы витязя были безумно интересны. Притом её интересовало всё, начиная от методов сохранения провианта в походе, до причин, заставляющих родственников идти войной друг на друга. Давид же дивился пытливому уму и осведомленности хозяйки, поражался, насколько хорошо она знает о соседних государствах и их правителях. Подыскивал разные объяснения, но ни одно не удовлетворяло его полностью. Под конец он просто махнул рукой. «Мало ли чудес на свете?! Каждому удивляться — жизни не хватит!» — и просто наслаждался приятными минутами общения.

Незаметно наступило Рождество. Для человека из будущего этот праздник ровным счетом ничего не значил. Однако новый год они не отмечали, а сделать приятное людям, живущим рядом, хотелось, поэтому Ефросинья подготовила каждому небольшую вещицу, сделанную своими руками. Каково же было её удивление, когда утром, за праздничным столом, ей тоже вручили дары: фибула от Ильи, небольшой кусочек шёлка от Юры и бронзовое писало от Давида. Растроганная, Фрося с трудом проглотила ком, вставший в горле, и только смогла выдавить хриплое:

— Спасибо…

Какими разными и насколько «говорящими» были эти вещи! Илья отдал своё, Юра подготовил заранее. А Давид сделал сам. Ефросинья как-то видела, что он готовит форму для литья, но не придала этому значение.

К середине января с тела сотника сошло последнее пятно лишая. Это значило, что воины в скором времени оседлают коней и уедут в Муром.

Давид в морозный предрассветный час сидел на крыльце и резал церу[1]. Занятие это занимало руки, но не голову. Ему не спалось. Душу трепало принятое решение. Оно могло быть сколь угодно верным, правильным, взвешенным и обдуманным, но менее гадким от этого не становилось. Бояре не поймут, если он возьмет в жены безродную. Как бы красива и умна она ни была. Будет бунт. Хорошо, если явный, открытый, но скорее всего, зайдут исподтишка. Наговаривая, провоцируя, подставляя. Нет, нельзя идти одному против всех. Хоть он и князь, и во главе войска Муромского стоит. В дружине те же дети боярские. Отвернутся. Да и женщину подставлять почем зря не хотелось. Сожрут и не подавятся.

«Значит, надо откупиться от Ефросиньи дорогими дарами и забыть, как вешний сон. Обвенчаться с Кирияной, привести её в дом, позволить снять с себя сапоги».

Четко озвученная мысль отдала плесенью. «Это твоя собственная гниль, Давид, наружу лезет», — горько усмехнулся сотник.

Хлопнула дверь, и на улицу вышла хозяйка дома. Накинула теплый плащ и, ни слова не говоря, села рядом. Никто не начинал разговор. Уютное молчание укутало обоих. Время остановилось.

— Сейчас, — прошептала Ефросинья, и Давид проследил за её взглядом.

Восходило солнце. Голый зимний, бесснежный лес окрашивался золотом. Сначала засверкала, заискрилась трава, словно рассыпали по ней драгоценные каменья. Потом свет обнял деревья. Ласково, нежно, едва касаясь, прошелся по темным стволам, даруя свое холодное тепло, потрепал кроны и растёкся заревом по небосводу.

— Вы сегодня уезжаете, — едва слышно произнесла женщина, глядя поверх сосновых верхушек. Колкие солнечные лучи огладили лицо. Получив нехитрую ласку, она повернулась к Давиду.

— Да, пора домой.

— Домой… — эхом повторила в ответ. — Как бы я хотела попасть домой…

— А где он?

— Далеко, воин, так далеко, что триста шестьдесят пять тысяч солнц должно погибнуть и родиться, чтобы я оказалась дома…Знал бы ты, как мне не хватает моих родных и близких людей. Только потеряв их, я осознала, насколько дороги они мне были.

— Они умерли?

— Нет, Давид, я для них умерла. Насовсем.

Сотник не удержался и дотронулся ладонью до женской щеки. Слава Богу, теплая, мягкая, как у живого человека.

Этот жест отрезвил обоих. Ефросинья тряхнула головой, отгоняя бесполезную грусть. Мужчина сжал руку в кулак.

— Ты излечила язвы, — сказал он, пряча взгляд. — Что ты хочешь в дар?

— Забери меня в Муром, я не могу больше жить в одиночестве.

Давид стиснул зубы так, что аж виски заболели. Вот оно — мгновенье истины. Солгать, обнадежить или…

— Я не могу это сделать. Прости. Попроси что-то другое.