Сфинкс

Почему? почему? Города растут, как грибы; нельзя и узнать, почему у одного из них круглая или острая шляпка, а у другого серая или красная. Очевидно, этому грибу следовало вырасти именно здесь, а не в другом месте, в закрытом горами, влажном уголке. И вокруг центра, замка, около рынка собрались хижины, дома, здания, лавки, костелы с высоко торчащими стеблями, расцветшими в кресты, и возник город, и стоит.

А сколько уже столетий пролетело над ним! Каждое с розгой в руках, с мечом в ладони и заступом для рытья новых могил. Одно хоронило людей, другое здания, третье остатки древности. И не всякое поставило на могиле знак, что под ним гроб; много скелетов исчезло в земле и нет даже следов их. Мать сыра земля перерабатывает эти скелеты в новую жизнь, а сверху зеленеет, когда внутри происходит этот тайный процесс бессмертия, непрерывный, но скрытый от наших глаз.

Посмотрите на крыши, пашни, хижины, покрытые соломой, и придет к вам тоскливая мысль: сколько здесь прошло человеческих поколений? Сколько забытых событий? Сколько суетных добродетелей и напрасных геройств? Кто воскресит древность? Кто? Может быть, современность. Это родные сестры: одна кровь, одна жизнь, одно лицо, только одна бледная, а другая румяная. Вторая растет на могиле первой, в тех же формах появляется беспрестанная жизнь, так как смерть есть семя жизни.

Вот осеннее солнце ярко прячется за горы; из труб поднимается серый дым; верхушки башен чернеют на синем небе; стены высоких зданий снежно сияют; дальше во мраке домики пониже, крыши скромных жилищ; только кое-где сверкает блеск заката, отраженный от оконного стекла. Горы синеют вдали, а облака, одетые как девушки в воскресенье, сверкают всеми цветами радуги.

О! Только Господь Бог умеет живописать так, но не человек! Там соединены гармонически все цвета, идеального напряжения и силы, идеально согласованы, и как бы отражают своими проблесками какую-то великую мысль, которую мы неясно видим.

Но вот вдруг темнеют цвета еще минуту назад столь блестящие; остаются лишь синева и пурпур; наконец, угасает румянец туч и заменяется синим, однообразным одеянием. Глаз печально обращается к земле: окончилось торжество в облаках, наступает серый будничный день.

Колокола звучат разными голосами, словно перекликаясь, спрашивая и передразнивая. Одни согласно аккомпанируют друг другу, другие идут вразброд, а старик Смоленский с высокой башни серьезно, медленно, жалостливо как бы упрекает звонко поющую молодость. Среди этого шума где-то раздался бой часов и, опередив молитвенный звон, звучит быстро пять раз. Еще раз, другой закачались колокола как бы засыпая — и… тишина.

Теперь из города, как из котла на сильном огне, доносится шум. В нем не различить отдельные голоса. Все слито, неясно, спутано, а шум тысячи людей, стоны, смех, разговоры плывут вместе наверх.

А есть Некто высоко, Который из тысячи спутанных людских голосов допустит к себе избранные. Но человеческому уху нечего и пытаться распутать эту песнь жизни. Насторожишься, кажется тебе, что ты что-то разобрал, но вдруг нити скрещиваются, закрывают пойманное — и опять ничего не понимаешь.

Этот шум, когда в него вслушаешься, уже потом кажется глухим молчанием, настолько он объединился.

Такова была картина перед ними. Ян растроганный сказал:

— Там, под этой нависшей крышей оставляю все самое дорогое для меня на земле: жену, ребенка! Почему ничто не живет одним лишь искусством, мыслью? Я должен работать как ремесленник, чтобы как он заработать на хлеб! Иду теперь писать как наемник и даже не подпишу на работе моего преходящего имени. Купили мой труд и мою славу.

— Как же это?.. — воскликнул, подымаясь, еврей. — Почему раньше не поделился со мной своим горем? Почему не сказал мне об этом? Я почти богат; почему было не потребовать от меня, чтобы я поделился с тобой? Думаешь, что во мне такая же любовь к деньгам и к себе, как у моих бедных соплеменников? О, нет, нет!

— Спасибо тебе! Я довольно делился с другими; пора работать самому. Но как знать, не сможешь ли быть здесь еще ангелом-хранителем для меня? Я оставляю здесь жену и детей; их охраняет лучшее сердце, Тит. Но он так же беден, как и я; может быть, им будет не хватать, хотя я оставил деньги. Повидайся как-нибудь с Титом, скажи, что в случае чего одолжишь им на хлеб, если бы его не хватило…

Сказав это, Ян пожал ему руку и хотел уходить; но Иона еще его не отпустил.

— Подожди, — сказал, — я тебя провожу. Если бы тебе не было стыдно иметь во мне друга, я бы сказал тебе, что чувствует мое сердце… я люблю тебя!

Ян повернулся к нему.

— Дорогой мой, для меня существуют на земле только два человеческих поколения: дети божьи и дети дьявола, хорошие и дурные. Первых люблю, других жалею. Ты принадлежишь к первым. С тобой и Титом я провел под этим холодным небом несколько единственных роскошных минут в беседах об искусстве, о красоте. Эти минуты памятны мне навсегда, навеки! Если вернешься в Германию, в свою страну, вспомни там когда-нибудь обо мне, изгнаннике в собственной земле!