Сфинкс

Мамонич, заранее предупрежденный, хотел пресечь клевету, не подавая даже повода к ней. С этой целью он понемногу переставал бывать у Яна, встречаясь с ним преимущественно на прогулках вне дома. А когда Ягуся упрекала его, отвечал:

— Дорогая пани, у меня работа, да я люблю и веселиться, очень люблю. Не всегда найдется время.

Словно нарочно, молодая женщина в простоте сердца расхваливала веред посторонними Мамонича, громко жалуясь, что он их оставляет и таким образом дополнительно навлекала на себя подозрения.

Жарский явился около полудня, а Мамонич, почувствовав необходимость присутствовать при торгах, поторопился туда тоже, зная, что Ян, раньше слишком дорого оценивший картины, теперь готов отдать их за бесценок.

— Прежде всего сочтемся, — сказал старик и, достав красный бумажник, выписал мелом все долги, которые достигли уже трех тысяч, добавил к ним проценты, небольшие правда, но старательно подсчитанные понедельно.

— Адониса, — сказал он, — я оцениваю в сто червонцев, ей Богу, это хорошая цена.

— Берите, — ответил Ян.

— О, нет! — подхватил Тит, — если б ты так сделал, пользуясь положением Яна, то знаешь, старый, я бы тебя убил. Что слишком, то слишком. Дашь полтораста. За остальной долг сосчитаем твой портрет, а за другие картины уплатишь наличными.

— А, оставь меня в покое! У меня нет наличных! — воскликнул Жарский. — Три тысячи — это мой двухгодичный доход.

— Стой, старый друг, не обманывай себя. Ты, должно быть, чертовски потерял память. У епископа ты имеешь капитал…

Жарский заскрежетал зубами.

— Что имею, то имею! Это мое, это досталось тяжелым трудом! Считать незачем.

— Жарсик! Милый! — шепнул Мамонич, уводя его в сторону, — если будешь слишком растовщичествовать, ей Богу, все расскажу бригадирше.

Жарский взглянул на Яна и пожал Титу руку, упрашивая его помолчать.

Ведь старик, несмотря на возраст, был влюблен! Он стыдился своего увлечения, остатки волос вырывал с отчаяния, а не мог взять себя в руки. Красивая вдова бригадира Веймича была божеством старика, а это божество, отчасти за счет Жарского, вело состоятельную жизнь и сияло в нарядах.

Поговаривали, что Жарский одевал, а другие раздевали, но чего не говорят? Словом, старик боялся бригадирши, которая обращалась с ним надменно, безжалостно и, принимая от него подарки, иногда ругала вместо благодарности.

Упоминание о бригадирше весьма упростило дело. Ворча, Жарский согласился относительно Адониса и своего портрета, но большие картины не хотел уже приобретать. Напрасно Мамонич его сманивал, подговаривал — не помогло.

— Что мне дашь? — воскликнул в отчаянии Ян, прижатый необходимостью. — Не скрою, у меня долги, я должен просить тебя! Покупай!

— Все как есть, — медленно спросил Жарский, — не исключая Сивиллы, каштелянши?

— О! Не исключая! — живо добавил Мамонич. — Я хотел ее оставить! — шепнул робко Ян.

— Зачем? — строго взглянул на него Тит, заметив впервые, что Ягуся голубыми глазами не вполне стерла воспоминание о черных. — Не исключая ее! Что дашь?

— Но прежде всего, у меня нет свободных денег, разве возьму в долг.

— Возьми.

— И проценты уплачу, трудно купить.

— Что дашь?

— Осталось пять штук? Тысячу золотых.

— Две тысячи.

— Немыслимо!

— Полторы тысячи, — сказал Ян, чуть ли не умоляя.

— Ну! Тысяча двести и оставьте меня в покое! — сказал старик, взяв палку и шляпу.

— Согласен, — ответил Ян, закрывая глаза, чтобы не смотреть на картины, с которыми ему было так больно расставаться.

— Я иду за деньгами, а ты пришли людей за картинами! — воскликнул Мамонич.

Ян убежал к Ягусе. Утешая ее и скрывая правду, он сказал лишь, что продал картины, что имеет деньги, что вечером купит люльку. У Ягуси уже начинались схватки, она молча пожала ему руку и с той ангельской нежностью, на какую способны только женщины, скрыла свои мучения, чтобы Ян не был их свидетелем; она услала его из дому, хотя чувствовала, насколько ей было бы легче, если б он присутствовал. Со страхом, с дрожью она простилась с ним поцелуем.

Весь вечер прошел в расчетах с кредиторами, в делах и беготне. Между тем Ягуся стонала, мучилась и после шестичасовых схваток еле живая родила ребенка, встретившего свет как всегда плачем. Когда вспотевший Ян входил в комнату, не подозревая ни о чем, ему сказали: "Тише, тише!"

Он проскользнул в комнату с опущенными шторами и увидя Ягусю бледную, в кровати, смотрящую на красного малютку, уже в пеленках после купания, который открывал рот и щурил глазки.

Кто решится описать подобные сцены?

Ян был счастлив и очень жалок: он стал отцом как раз тогда, когда сознал свое бессилие заработать для себя и дорогих ему существ. Дни проводил у кровати, не в силах оторваться от жены и ребенка; время уходило, деньги скоро иссякли, работы никакой не было.

Мамонич ходил сам не свой, молча, пригорюнившись, в отчаянии.

После двух недель, когда Ягуся начинала уже прогуливаться, Ян побежал искать работу. Забежал к Мручкевичу, но здесь встретился лишь с вежливым издевательством. Не зная, что делать, направился к Перли.

На лестнице его встретила Розина, веселая, напевающая и разодетая, как главный алтарь в праздник.