Сговор остолопов

Игнациус задрал фланелевую ночную сорочку и поглядел на вспухший живот. Его часто раздувало подобным образом, когда он залеживался по утрам в постели, созерцая плачевный оборот, который приняли события после Реформации. Дорис Дей[4] и туристические «грейхаунды», стоило им прийти на ум, вызывали расширение его центрального региона еще скорее. Однако после попытки ареста и автомобильной аварии его раздувало практически без всякой причины, пилорический клапан захлопывался когда вздумается и наполнял желудок пойманным в ловушку газом – газом, что обладал и собственным сознанием, и собственным бытием, и терпеть не мог своего заточения. Игнациус задавался вопросом: а не пытается ли его пилорический клапан, подобно Кассандре, сообщить ему нечто важное. Как медиевист, Игнациус верил в rota Fortunae, сиречь «колесо судьбы» – основополагающую концепцию трактата «De Сonsolatione Philosophiae»[5], философской работы, заложившей фундамент всего средневекового мышления. Боэций, покойный римлянин, сочинивший «Сonsolatione» и несправедливо заточенный императором в узилище, писал, что слепая богиня крутит нас на колесе, и невезение наше случается циклами. Не стала ли смехотворная попытка арестовать его началом скверного цикла? Не ускоряется ли его колесо вниз? Авария тоже была дурным знаком. Игнациуса это встревожило. Философия философией, но Боэция все равно пытали и убили. Тут клапан снова захлопнулся, и Игнациус перекатился на левый бок, надеясь, что под давлением тела клапан откроется опять.

– О, Фортуна, слепая, невнимательная богиня, я пристегнут к твоему колесу, – рыгнул Игнациус. – Не сокрушай меня под своими спицами. Вознеси меня повыше, божество.

– Ты чего там бормочешь, Туся? – спросила мать через закрытую дверь.

– Я молюсь, – сердито ответил Игнациус.

– Сегодня к нам заглянет патрульный Манкузо насчет аварии. Прочел бы немножко «Славься-Марий» за меня, голубчик.

– Ох ты ж, господи, – пробормотал Игнациус.

– По-моему – так чудесно, что ты молитвы читаешь, Туся. А я все кумекаю, чего ж ты там, запершись, все время делаешь.

– Уйдите, я вас умоляю! – заорал в ответ Игнациус. – Вы сокрушаете мой религиозный экстаз.

Энергично подскакивая на боку, Игнациус ощущал, как в горле вздымается мощная отрыжка, но стоило в ожидании открыть рот – и он испускал лишь крошечный рыг. Тем не менее подскоки на месте возымели некое физиологическое действие. Игнациус потрогал маленькую эрекцию, указывавшую вниз, в сторону простыни, подержался за нее и затих, пытаясь решить, что же ему делать дальше. В этом положении, с красной фланелевой сорочкой, закатанной до груди, и массивным животом, вдавленным в матрац, он несколько печально размышлял о том, что за восемнадцать лет его хобби стало всего-навсего механическим актом, лишенным полетов фантазии и изобретательности, на какие он некогда был вдохновенно способен. Было время, когда он почти превратил его в искусство, предаваясь ему мастерски, со рвением художника и философа, ученого и джентльмена. В комнате до сих пор погребено несколько аксессуаров, которыми он когда-то пользовался: резиновая перчатка, лоскут ткани от шелкового зонтика, склянка «Ноксимы»[6]. Уборка после финала действа со временем стала слишком угнетать.

Игнациус манипулировал и сосредотачивался. Наконец возникло видение: знакомая фигура большого и преданного пса-колли, его любимца в школьные времена. «Гав! – почти уже слышал Игнациус голос Рекса. – Гав! Гав! Р-раф!» Рекс выглядел таким живым. Одно ухо висело. Он шумно дышал. Привидение перепрыгнуло через забор и помчалось за палкой, неким образом приземлившейся прямо посреди одеяла Игнациуса. Белая с рыжими подпалинами шерсть приближалась, глаза Игнациуса расширились, сошлись к переносице, закрылись, он немощно откинулся на спину, провалившись во все свои четыре подушки и надеясь, что где-нибудь под кроватью завалялась пачка «Клинексов».

II

– Я тут нащот швицара пришел, по объяве.

– Н-да? – Лана Ли взглянула на солнечные очки. – А какие-нибудь рекомендации у тебя имеются?

– Мне падлицаи комендацыю выписали. Гаврят, мне ж лучше, ежли я свое очко по найму устрою, – ответил Джоунз и выпустил реактивную струю дыма поперек всего пустующего бара.

– Прошу прощения. Никаких полицейских субчиков. На хрена они сдались в таком бизнесе, как тут. Мне за инвестицией нужно следить.

– А я еще покудова не супчик, но уже могу точно сказать, чего мне впаяют: бомж без видимых срецв сущщества. Так и сказали. – Джоунз весь скрылся в собирающейся туче. – Я и думаю себе: мож, «Ночью тех» обрадывается, ежли дадут кому-то членом опчества стать – ежли бедного черномазого от тюряги удержут. Из-за меня сюды пикеты не полезут, я «Ночью тех» путацию дам: как хорошо тут граждамские права бдют.

– Хватит чушь пороть.

– Й-их! В-во как!

– У тебя есть опыт работы швейцаром?

– Чё? Веником да шваброй махать, и прочее говно для ниггеров?

– Ты за языком давай следи, мальчонка. У меня тут чистый бизнес.

– Черт, да это ж как два пальца облюзать, особливо черному публику.