Шабашка Глеба Богдышева

— Подружусь… Мы и так с Саней временно…

— Вот именно «временно»… — Зинка тяжело вздохнула и сняла с кастрюли крышку.

— Ты покушай, я посижу, — сказал Глеб.

Зинка положила себе и молча стала есть, уставившись в тарелку.

— Ты ведь меня не любишь…

— Почему это не люблю? Полюблю… Ты женщина содержательная.

— Откуда ты знаешь?

— А чего тут знать, и так все видно…

— В Москве-то баб много… — непонятно зачем сказала Зинка.

— Навалом, — согласился Глеб. — Еще больше будет: тебя туда привезу.

— Глеб… — сказала Зинка и заплакала.

— А чего ты плачешь-то понапрасну? Я тебе ничего плохого не сказал… Хочешь, здесь поживем слегка, хочешь, туда сразу, — как хочешь… Я за тобой глядел: ты все по строительству знаешь-можешь, там таких баб мало… У меня связи по отцу еще остались… Устрою. Чего плакать…

— Я думала: ты тогда — просто так… Помнишь, в коровнике…

— Да я сроду над людьми не шутил; говорить — так всерьез, а так — лучше и не говорить вовсе…

— А родня?

— Чего родня? Мать ни при чем, сестра…

— Помню, помню, говорил уже… — Зинка схватилась за голову.

— Чего, голова?

— Да нет… А у тебя в Москве… — она замялась, — есть кто-нибудь?

— В смысле баб, что ли? Есть, Лидия Васильевна. — Глеб махнул рукой и подумал: «Жалко, Лидку не посадили…» — Зин, я уже старый, мне утомительно так-то, без толку… Это кто? — Глеб, чтобы сменить тему, взял с серванта фотографию.

— Я — «кто», не похожа?

— Шевеленая…

— Чего?

— Шевеленая, говорю… когда перед объективом дергаются.

— А-а-а, тебя и не поймешь…

— И не много потеряешь…

— Почему, Глебушка? — Зинка подошла сзади и стояла так, не зная, что делать: то ли обнять, то ли погладить. — Почему, Глеб?

— Потому что умное мною уже отговорено, — как стих сказал он. — Все умное — до тридцати пяти, потом фильм прервался, аут, как Васька говорит.

— Ну что ты несешь!..

Он обернулся.

— Опять плачешь… Чего ты? Все ж хорошо… — он погладил ее по волосам, — ты спрашиваешь — я отвечаю…

— Не говори так…

— Ну не буду, делов-то…

Зинка села на тахту плакать дальше.

— Зиночка, ну чего реве… плачешь? Ты побудь пока: я ребятам скажу, чтобы не искали, и — к тебе… Если хочешь, конечно.

— Хочу, — всхлипнула Зинка и высморкалась в лежавшее на тахте полотенце. — Сразу приходи.

Светало. Наверху шумели… Кусок потолочной штукатурки не выдержал студенческого волнения и рухнул на пустой Глебов тюфяк.

— А где Глеб? — проснулся Васька.

— У дамы, — ответил Билов.

Пока они обсуждали Глеба, к интернату подкатил грузовик. В кузове на кошме сидел Глеб и держал на руках связанного барана.

— Чего ты к нему пристал? — крикнул в окно Васька. — Положи.

— Украдут, не дай бог! По-быстрому давайте!

По дороге на Сары-су, где назначена была отвальная, Тимербая, шофера, тормознули пастухи. Верблюд увяз, перевел Тимербай, просят машиной потащить, араки, водки, дадут.

Васька заскрипел было, но понял, что придется сжалиться, и грузовик свернул за конными.

Верблюд сидел в солончаке и не волновался. Попробовали его машиной тащить: доски под него запихивали, а трос, укутанный кошмой, заводили верблюду под зад. Ничего не получалось, два часа промесили грязь, а верблюд только глубже топ.

И морду ему брезентом замотали, чтоб не волновался, — все без толку: верблюд, по брюхо сидя в солончаковой грязи, высокомерно отворачивал горбоносую голову и не помогал копошащимся вокруг него людям. Билов начал рассказывать, как его отец вытаскивал однажды верблюда, но слушать его никто не стал. Казахи плюнули и поехали за ружьем — верблюда пристрелить, а то ночью волки задерут. Глеб просился остаться постеречь верблюда от волков, а с утра по новой попробовать — трактором, но Васька чуть не за шиворот затащил его в кузов.

На берегу Сары-су, мутной речонки, Тимербай выкинул их и пообещал забрать завтра в это же время. «Гулять» отправились на островок. Туда же натащили сушняка — берега речки густо поросли кустарником. Барана Билов перенес на плечах. Баран орал, предчувствуя скорый конец. Пока натягивали брезент от солнца, разводили костер, Билов зарезал барана, ободрал его, промыл, натер солью с перцем, нашпиговал чесноком и целиком насадил на толстую рифленую арматурину с загогулиной на конце. И прихватил для крепости проволокой, чтобы баран не пробуксовывал.

Васька охлаждал водку: замотал бутылки в мокрое полотенце и уложил замотку на солнце под ветерком.

Глеб чокаться отказался:

— Верблюду не помогли, душегубы, — и выпил, отворотясь.

Билов вертел барана и беспрерывно вытирал пот со лба. Он все старался утянуться под навес, но тогда не доставал до вертела. Оторвал от чахлого кустика ветку, привязал ее к ручке и теперь крутил барана в тени.

— Скоро? — не вытерпел Глеб.

Он лежал под солнцем на спине в брезентовых шароварах и ковбойке и придремывал в ожидании второго разлива. Под голову он нагреб песка.

— Ты бы хоть подстелил чего. Дать полотенце? — Билов полез в рюкзак.

— Не надо, — Глеб ерзанул головой по песку. — Чего канителишься-то… Ехали, ехали…

— Ты не спеши, как голый на… — осадил его Васька. — Билов! Скоро у тебя?..