Шафрановые врата

— Позднее, когда мы все стали старше, — помолчав, вновь заговорил Ажулай, — Манон постоянно говорила об Этьене и Гийоме. Она была зла на них, эти ребята уже не нравились ей, потому что у них было то, чего не было у нее. Она хотела такой жизни, как у них. Когда они уехали в Париж, она просила мсье Дювергера отдать ее в хорошую школу, чтобы она могла изучать искусство. Она рассказывала мне, что умоляла его, но он ответил «нет». Он давал достаточно денег ее матери на содержание дома, на еду, и мне — за помощь по дому, но ничего не давал Манон. Он говорил, что она живет достаточно хорошо и без этого, имеет привилегии. Он говорил ей, что его сыновья занимают главное место в его сердце, а она — второстепенное. Что она должна смириться с этим. Но Манон не могла смириться. Это не ее в характере.

Еще бы!

— Положение Манон ухудшилось, когда ее мать умерла. Мсье Дювергер, подкошенный болезнью, становился все более и более невменяемым. Он больше не давал ей денег и продал дом, который купил для Рашиды. К этому времени Манон была уже молодой женщиной; ей пришлось искать работу. Она стала работать служанкой во французском доме, как ее мать. Она всегда была злой; она была... Я не могу вспомнить французское слово... Она не могла не думать об Этьене и Гийоме, не говорить о них и о том, как несправедливо с ней обошлись. Она вбила это себе в голову.

— Помешалась на этом?

— Да. Она была словно помешанная. Она говорила, что хочет, чтобы сыновья мсье Дювергера страдали так же, как страдает она. Но что она могла сделать? Они почти все время жили в Париже. А однажды летом Гийом вернулся — это тогда он утонул в море возле Эс-Сувейры. Этьен приехал в Марракеш на похороны брата, но пробыл только несколько дней. На следующий год он приехал сюда снова, на похороны своей матери — она внезапно умерла от инфаркта. А еще через год умер мсье Дювергер, и тогда Этьен приезжал домой последний раз. С тех пор прошло около семи лет. Манон ходила на похороны. Там она увидела Этьена.

— А потом?

— С годами Манон становилась все более жестокой и злой. Да, она всегда была недоброй, к тому же, как и сейчас, всегда хотела быть первой. Она всегда была красивой и использовала мужчин благодаря своей красоте.

Я кивнула, легко представив Манон молодой и привлекательной, осознающей, какой силой над мужчинами она обладает. Но я знала, что обида, которую она не выставляла напоказ, сидит глубоко внутри нее.

— Она увидела Этьена на похоронах отца. И что потом? — спросила я.

Некоторое время Ажулай ничего не отвечал.

— Потом Этьен уехал в Америку, — сказал он и снова замолчал. Было слышно только спокойное дыхание Баду. — C'est tout. Вот и все.

Но я знала, что это было не все. Он не все мне рассказал.

— Это тогда Манон сообщила ему, что она его сводная сестра? Не было причины и дальше молчать: ее мать умерла, как и другие близкие Этьена. Рассказала ли она ему это только затем, чтобы сделать ему больно и заставить его думать хуже о своем отце? — Я представила, как Манон злорадно сообщает Этьену о том, что они одной крови.

— Окончание этой истории, то, что имеет отношение к Этьену, у Манон, — твердо произнес Ажулай. — Я не могу рассказать этого.

— Но вы оставались с Манон друзьями все это время, — сказала я.

— Мы расставались на несколько лет. Когда ее мать умерла, Манон стала жить в семье французов, у которых она работала, а я уехал из Марокко.

— Ты уезжал? Куда ты уезжал?

— В разные места. Я был молодым и сильным. Я скопил денег и отдал все своей матери. Сначала я поехал в Алжир, потом в Мавританию и Мали. Когда я был моложе, я любил переезжать с места на место. В сердце я кочевник, — заключил он и улыбнулся.

Я посмотрела на свечу и на ее отражение в лобовом стекле.

— А затем я поехал в Испанию, — сказал он.

— В Испанию? — переспросила я.

Он кивнул.

— Сначала я жил в Малаге, потом в Севилье и, наконец, в Барселоне. Я быстро научился говорить на испанском языке — он не очень отличается от французского. Когда я жил в Барселоне, то часто ездил во Францию. Это было хорошее время! Я так много узнал о мире. И о людях. Я поддерживал связь с другом в Марракеше, передавал ему деньги для матери и сестер. В Испании я заработал больше денег, чем заработал бы в Марокко за много лет. Там хватает работы.

Он мог бы сойти за испанца со своими густыми волнистыми черными волосами, тонким носом, крепкими белыми зубами и темной кожей. Я представила его в европейской одежде.

Теперь я лучше узнала его.

— Как долго ты там жил?

Он долго молчал.

— Я пробыл там пять лет, — сказал он.

— Это большой срок. Тебе когда-нибудь приходила мысль остаться там навсегда?

Он приподнялся и коснулся пальцами пламени свечи.

— Я просидел два года в тюрьме в Барселоне.

Я ничего не сказала.

— Я был упрямым. Однажды я подрался с несколькими мужчинами. Один из них сильно пострадал, — сказал он без эмоций, водя рукой над пламенем. — Я не знаю, как это получилось. Никто из нас не знал — это была ужасная и бессмысленная драка, когда молодые люди теряют над собой контроль. Нас всех посадили в тюрьму за нанесение увечий пострадавшему.