Шаги в глубину

Каюта не изменилась, здесь все было как раньше, только теперь больше некуда мне бегать от кошмаров. Я поскладывала разбросанные вещи и улеглась на кровать, подтянув колени к груди. Думать не хотелось, да и нельзя было думать, если уж совсем строго разобраться. Но я точно знала: рано или поздно придется заснуть, и теперь вообще не факт, что я оттуда вернусь.

К Марии. Увы, пора.

Карпцова сидела за столом и ковырялась в манипуляторе скафандра. Тестерная отвертка щедро выводила данные на голопанель, и Мария смотрела больше на экран, чем туда, где ковырялась.

— Привет, — сказала я, садясь напротив.

— Привет. Сейчас.

Карпцова несколькими движениями загнала детали на место, и манипулятор с тонким свистом сложился.

— Что скажешь? — поинтересовалась докторша. — Или ты так — выпить пришла? За упокой, так сказать?

Я обхватила себя руками и фыркнула.

— Нет. Прошу тебя, помоги мне.

Мария потерла висок пальцем и смешно наморщила носик.

— А с чего это ты? Я думала, по части психоанализа у тебя проходит секс с Дональдом.

— Нет, — сказала я.

Отчетливое понимание, что зря я пришла, кололось в виске. Простое «нет» без ругательств обошлось мне очень и очень дорого.

— Ладно, извини. — Мария встала. — Пойдем.

Мы пошли. Я смотрела на худую докторшу, на ее немного сутулую спину и думала, что ей, наверное, нелегко. Чисто по-женски нелегко. Так бывает в наш век, и во все века было, что одержимость идеей иногда дает сбой, и человек оглядывается, а вокруг — никого, и чего-то странно-интересного хочется, и небо уже не такое голубое (розовое, зеленое, синее). Интересно, сколько раз за свою жизнь она выходила из строго-научной скорлупы?

— Давай с самого начала, Алекса.

Я ее не видела. Карпцова устроилась где-то за спиной, на висках у меня висели противные липучки, а над головой снова была лампа.

— Мария… Можно свет погасить?

— Что? Хорошо. Только не засни.

«О, Карпцова, это вряд ли. Это очень вряд ли».

Я вспоминала свою жизнь. Как меня привели в большой-большой зал, как там была только крепкая мамина рука, хотя самой мамы в памяти не было. Добрый улыбчивый дядя подсадил меня в странную капсулу, погладил по голове, и так — вжав головенку в плечи, напуганная, с голубыми глазищами в пол-лица — я погрузилась в темноту. Потом было первое в моей жизни слияние с машиной, о котором я не запомнила ничего, кроме давящего ужаса клаустрофобии. Мне казалось, что это не фреймы компьютера, а меня саму заперли в душной коробке, по которой пульсирует охлаждающая жидкость.

И это был первый случай, когда я, еще не помня мамы, услышала лейтмотив своей жизни.

«Ты самая лучшая, доченька».

Он варьировался, он плавал, набирал обертонов, он играл и кружился: «Ты умничка, доченька». Лейтмотив настырно долбился мне в затылок басами: «Ты так стараешься, доченька». А еще менялась мамина рука. Она поначалу была твердой и уверенной, ласковой, но чем сильнее расширялся мой мир, чем больше было воспоминаний, тем меньше мне нравились прикосновения. В них появилась дрожь, ладонь часто была покрыта липким потом, и я гадливо съеживалась под взглядом, в котором горела лихорадка.

— Когда ей поставили диагноз?

— Мне было четырнадцать.

Я нахмурилась. Что-то болело там, в эти четырнадцать лет. Планеты выгорали по всему космосу, мы вяло воевали с баронианцами в пятый раз, до этих шерстистых все не доходило, кто такие люди, и мы им объясняли.

Новости пестрели пожарами и орбитальными бомбардировками. Там было много ненависти — и бормотание, мельтешение телевизора не умолкало ни на секунду. Я — подстароста первого курса космоходки, ходила по опустевшей квартире, я смотрела на свою мечту и сосала, как леденец, сладкую мысль: мне больше не надо быть лучшей.

Больно. Черт, как больно.

Что-то там было страшное, в эти четырнадцать лет.

— Почему ты молчишь?

Возраст. Может, парень? Нет, я никогда не маялась такой дурью: я ведь лучшая. Все свои странные желания я сгоняла гимнастикой и зубрежкой. Мир парней пришел позже, после наблюдений за сверстницами, которым повезло — или не повезло — с матерями.

Может, по учебе что-то? Да, могло быть. Я впервые сорвалась, когда пришлось пожертвовать экипажем в задаче по уклонению.

Нет, нет. Что-то другое. Очень другое.

— Хорошо, Алекса. Пока остановимся здесь. Какой твой самый страшный кошмар?

Я вспомнила Джахизу и улыбнулась. Черт, я улыбнулась. Гори в аду, староста Фокс, но ты даже близко не подходишь к тому, что я видела раньше.

— Я стояла в очереди на принудительное донорство.

— Что?

— Да.

В непроглядном мраке комнаты голос Марии казался еще более удивленным, чем должен был. А я вспоминала ту феерию ужаса, которая ожила в моем сне — во сне шестнадцатилетней девушки.

— Хочешь сказать, что тебя разрезали на органы?

— Нет, Мария. Я просто потеряла гражданство и стояла в очереди. Передо мной было человек пятьсот, назад я не оборачивалась. Я просто там стояла.