Шаговая улица

- Так вот, приходит на работу ко мне как-то поздним вечером Седой, продолжал пропитавшийся полынным запахом дед, - и начинает рассказывать про своих учеников, которых тогда всего-то с пяток было. Один из них... Как же его звали? То ли Акатов, то ли Акатышев... А может Нимфей Альба? Не помню... Ну, ладно. Ученик тот стихи написал. Про Ледовый Цеппелин. Что, мол, появится какой-то нехороший "пуэрперальный" человек, найдет и раскрутит этот самый Цеппелин наоборот, и тогда вся жизнь изменится. И, представляете, неполноценный слюнокап и в размер попал, и срифмовал! Соколов сначала долго восторгался, а потом мне стихи те прочитал. На улице ветрено и сыро, а в каптерке у меня электрическая плитка яркой спиралью тогда потрескивала. Уютно, сухо и тепло, больничной дезинфекцией только попахивает, но привыкаешь быстро, и глуховатый Соколовский голос: "когда Луна Земле мигает в вечернюю пору спросонья, света пунктиром зияет улица тихого счастья..." Романтика... Всего-то текста я, конечно, не помню, но еще такой отрывочек запал: "...тра-та-та, та-та, белый ветер дует в спину, тара-ра, та-та, бликом сверху рвется нож; он стоит предвечным клином, там-парам, в рамке ночи красный вздох, трам-та-там..." Саша читает по памяти, а у меня, как молния сверкнула в голове, и слова из найденного в либрии томика отчетливо перед глазами проступили: "Если догадливый человек выстрижет у кикиморы волосы на темени крестообразно, она навсегда остается ребенком и продолжает обычный рост дитяти. Непропорциональность форм, кривизна отдельных органов, косоглазие, немота, заикание, слюнотечение, скудная память и ум - вот неизбежные недостатки бывшей кикиморы, которая с возрастом совершенно забывает о своей давней жизни". Приметы-то, приметы! Ведь полностью совпадают с теми детьми, которыми Седой занимается. Я сразу же рассказывать, а он сначала, как и вы, не поверил. "Докажи, - говорит, - уважаемый Боб Хайт, свою рабочую гипотезу, что умственно отсталые дети - это бывшие кикиморы".

- Дурдом какой-то. Катышки-окатышки со стихами. Нимфеи, кикиморы, дебилы-имбецилы, слюна рекой, сдвинутый мозгоклюй в тапочках...

Громоздкий размял затекшие ноги.

- Слышь, Дезидерий, чего мы это все слушаем? Может, рассосемся, а? Посыпали-ка по домам, а? Мне еще смычок канифолить.

- Подожди, Громоздкий. Интересно, чем закончится.

Дезидерию почему-то был очень симпатичен полынный старик, который и рассказывал, в общем-то, очень занимательно, и почему-то напомнил его собственного деда.

- Давай дослушаем.

- Послушайте, послушайте. Немного уж осталось. - Боб Хайт погладил бороду, и чуть слышно пробурчал сквозь ладонь: "Радужному Валету приятственно делиться - будущим рыцарям толкование сгодится".

- В общем, купил я в парикмахерской у Сюповия ручную машинку для стрижки. Дождались мы с Соколовым ночи третьего лунного дня и отправились за гаражи напротив Моргалия. Для оберега полынью натерлись, и карманы набили - это я тоже из той книги взял. Сели на старую трубу, к бетонной стене прислонились, сидим, ждем. Напротив куст сирени отцветшей. Ветерок шевелит ветки, успокаивает. Долго так сидели... Седой нетерпеливым оказался, - ругался, что, мол, зря все, глупости и пустое времяпровождение, но потом засыпать стал, приумолк. Где-то часа через два, смотрю, вроде как одна отцветшая кисточка сирени толстеть начинает. Протер глаза и внимательней приглядываюсь. И вправду - словно растение изнутри соком накачивают: поникший кончик кисти набухает, перемычка образуется, тельце отделяется, тоже растет, выступы по краям вылезают. Ба, в лунном свете уже человекообразная фигурка! Странная такая, пузатенькая, ручки тонюсенькие, кривенькие, башка большая к земле весь куст клонит. Я Седого в бок ткнул: смотри, мол, что делается. А фигурка уже с куста спрыгнула и к нам шасть! И голоском скворчит: "Полынь или петрушка?" Слышу, Седой хрипит: "пе-етрушка"... Потом оправдывался, что как бы приманить кикимору хотел, а я думаю - просто спросонья слова перепутал... Ну, она сразу к нему на колени прыг и пищит: "ты мой, душка!" Но носом зашмыгала, замешкалась, видно, полынный запах почувствовала. А с меня оцепенение враз спало, я ее, чуфырлу, за шею цапнул и машинкой вдоль затылка в два приклада крест накрест жидкие волосенки выстриг. Задергалась, тельце внутренним светом засверкало, засеребрилось ярко так, даже глаза закрыть пришлось, а когда открыл, то на коленях у напарника мальчонка лет семи сидел. Я парнишке в лицо фонариком посветил: язык наружу вываливается, лыбется по-дурацки, зуба переднего нет. Из носа течет, и слюна из уголка рта вожжой тянется по подбородку, а кулачок ко рту тянет - кусочек пергамента с выпуклыми синюшными значками сжимает. Еле отняли. Не хотел, бедолага, расставаться, мычал и плакал, словно ценность какая. Человеком сделался, а речь-то потерял... Соколов Витей Пляскиным парнишку назвал и в интернат к себе определил. Первенец он у нас был. Потом еще штук пятнадцать таким же образом обработали. Ловкость и сноровку приобрели...