Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание

Б. С. Кузин встретился с О. Э. и Н. Я. Мандельштамами летом 1930 г. в Эривани, участвуя в научной экспедиции в Армению. Воспоминания Б. С. Кузина об этой встрече помещены в «Вопросах истории естествознания и техники». Вот кусочек из текста М. С. Давыдова во вводной статье: «Публикуемые ниже материалы интересны во многих отношениях. Прежде всего, конечно, как свидетельство дружбы поэта и ученого. Эти материалы представляют собой драгоценные источники для биографии поэта. Они же позволяют увидеть, как ярка личность Б. Кузина, встречей с которым в 1930 г. и дружбой О. Мандельштам был «как выстрелом разбужен»». – Примеч. сост.

Один талантливый молодой филолог сказал, прочитавши: «Встретились двое равных, два короля». Это-то мне и нужно было.

Дорогая «Дама с журавлем», даже по этому сумбурному письму Вы почувствуете наше родство по апостольско-кузинской линии.

Мне кажется, что в этой жизни нам назначено сказать что-то важное друг другу.

Писание письма к родной душе – это удивительное занятие. Ведь одновременно рождается множество интереснейших мыслей, не ложащихся на бумагу.

Я забыл имя вашего журавля. Опишите мне его. С укоризной поглядываю на фотографию Алексея Апостолова[404]. Он висит на моей стене рядом с фотографией приятеля Ариадны Валериановны, красавца-офицера Миши Иванова (помните ли Вы его?).

Я историк, очень толстый, рожден под знаком Кота и похож на Кота.

Мой телефон (на всякий случай) 201 25 12

Целую руки.

М. Давыдов

Михаил Давыдов – Галине Козловской

5 июля 1989

Дорогая Галина Лонгиновна, не сетуйте на мое долгое молчание. Просто моя утрата[405] еще очень свежа: ведь и для меня самое дорогое существо покинуло меня «не вчера, а сегодня» (всего десять месяцев этого «сегодня»!). И матушка тоже была из «звездных существ». Я стал готовиться к организации последних обрядов, а горе снова подступило. А ведь оно поражает безмолвием. Простите мне это безмолвие.

Вы знаете все эти чувства.

Алле[406] этого не объяснишь. Она очень природный человек, с глубокими корнями в земной жизни. Никаких невозвратимых утрат, никакого стирания граней между жизнью и смертью. Правда, любовь к дочери[407] научила ее любить. Но боюсь, что она мало заботится о том, чтобы познакомить дочь с этим «необходимым чувством». А любить одного себя, – на это нужен тоже особый талант. Я очень люблю Олю и часто с грустью думаю, каково ей будет жить с неотогретым сердцем.

В начале сентября я поеду в Крым, в Карадагский заповедник[408] (это место рядом с Коктебелем). По мнению многих поэтов – это одно из самых прекрасных мест в мире. Матушка посещала его несколько десятилетий.

Оно давало ей высшее счастье жизни.

Она могла там неделями, одна, слушать море, бродить в горах, петь и читать любимые стихи им (морю и горам). А иногда просто становиться, как она говорила, камнем, растением или зеленой водорослью. Не раз любившая, она говорила, что любит Карадаг больше любого мужчины в своей жизни. Ведь эта любовь только одаривает и не заставляет страдать.

Там я хочу, выполняя ее волю, устроить поминки, раздать некоторые ее украшения. А также бросить в море любимый ее старинный бокал для шампанского. Свой любимый напиток из этого бокала она пила почти до самых последних дней.

Это будет как бы посмертным обручением ее с любимой стихией.

Вернусь я в Москву числа двадцатого сентября. И если поездка будет благополучной, прилечу в Ташкент за Вами[409]. Алла достанет по своим театральным каналам мне билет в Ташкент и два из Ташкента в Москву для нас с Вами. Только бы в Крыму у меня всё получилось и силы не подвели. (Ведь прошлый год – это год мучительной борьбы за мамину жизнь и, что самое ужасное, барахтание в кафкианском ужасе мира врачебного и бюрократического. Да все страхи Кафки – детские страхи перед безнадежным ужасом бездушной жестокости и бездарностью профессиональной наших медиков. Целый год они ее изощренно мучили и топили).

А она, безмерно страдая, сумела и страдания свои превратить в возвышенную красоту, которой были полны ее любимые стихи и музыка, которой был полон возлюбленный ее Карадаг. Сердце разрывается от жалости к ней, и оно же полно гордым счастьем за нее и за себя. Ведь ей удалось даже смерть свою сделать подобной музыке Баха и стихам Тютчева и Ахматовой. Вот чем переполнена моя душа и вот почему я не мог писать Вам.

Простите за эти горькие излияния. Но Вы редкий человек, который может понять сам предмет их.

Вообще-то я стараюсь не обременять близких мне людей душевными излияниями. Это жестоко, эгоистично и бесцельно. У меня много прелестных и ярких друзей, нежно меня любящих. Но я щажу их, зная, что все они обременены своими трагедиями или мелодрамами жизни.

Так что обещаю Вам больше никогда не наполнять своих писем к Вам мрачными излияниями.

Очень тревожусь, удастся ли мне подружиться с Вашим журавлем. Для меня каждое животное прекрасно и таинственно.