Шахматы как модель жизни

В СССР Карпов пользовался мощной политической поддержкой как человек, призванный отобрать чемпионский титул у американца Фишера. Он имел прочные связи в советском руководстве и по своей внутренней сути всегда стремился быть как можно ближе к власти. Наши шахматные стили различались как лед и пламень, отражая наши репутации «конформиста» и «бунтаря» за пределами шахматной доски.

Изумительное мастерство Карпова в неторопливой позиционной борьбе привело к появлению в шахматных словарях термина «карповский стиль», что означает постепенное и методичное удушение противника. Это напоминает удава, неумолимо сжимающего кольца вокруг своей жертвы.

«Намерения Карпова раскрываются его соперникам лишь в тот момент, когда сопротивление уже бесполезно» (Таль).

«Предположим, что партию можно продолжить двумя путями. Один из них — красивый тактический удар с вариантами, не поддающимися точному расчету. Другой — чисто позиционное давление, ведущее к эндшпилю с минимальными шансами на победу. Я без колебаний выберу второй путь» (Карпов).

Глава 2 ЛЮДИ И ШАХМАТЫ

Шахматы — это мой мир. Мир, в котором я живу полной жизнью, в котором я выражаю себя.

Михаил Таль

Образ игры в литературе и кино

Трудно найти больший парадокс в общественном мнении, чем контраст между имиджем шахмат и собирательным образом шахматиста. Сама игра уже давно стала символом интеллектуальной деятельности. По словам Стефана Цвейга, она «выдержала испытание временем лучше, чем все книги и творения людей, это единственная игра, которая принадлежит всем народам и всем эпохам, и никому не известно имя божества, принесшего ее на землю, чтобы рассеивать скуку, изощрять ум, ободрять душу».

Распространенный же литературный стереотип шахматиста — самоуглубленный молчун, чья замкнутость граничит с одержимостью и даже с аутизмом. Владимир Набоков был заядлым шахматистом-любителем, но сурово обошелся с любимой игрой в своем знаменитом романе «Защита Лужина» (1930). Главный герой, нелюдимый и неуклюжий гроссмейстер, выглядит почти изгоем общества, если не принимать во внимание его признанный шахматный талант. Правда, в киноверсии 2000 года создан более благоприятный образ, даже с романтическим оттенком.

Стефан Цвейг тоже населил свой шахматный мир ущербными и эксцентричными персонажами. Его посмертно опубликованная «Шахматная новелла» (1942) представляет собой политический и психологический комментарий к нацистскому мировоззрению, а в центре сюжета проходят две партии между чемпионом мира по шахматам, полуграмотным молодым человеком, и врачом, который сошел с ума, играя в шахматы с самим собой в застенках гестапо. При этом Цвейг дает замечательное описание самой игры:

«Разве узкое определение «игра» не оскорбительно для шахмат? Однако это и не наука, и не искусство; вернее, нечто среднее, витающее между двумя этими понятиями, подобно тому, как витает между небом и землей гроб Магомета. В этой игре сочетаются самые противоречивые понятия: она и древняя, и вечно новая; механическая в своей основе, но приносящая победу только тому, кто обладает фантазией; ограниченная тесным геометрическим пространством, и в то же время безграничная в своих комбинациях… Ее простые правила может выучить любой ребенок, в ней пробует свои силы каждый любитель, и в то же время в ее неизменно тесных квадратах рождаются особенные, ни с кем не сравнимые мастера — люди, одаренные исключительно способностями шахматистов. Это особые гении, которым полет фантазии, настойчивость и мастерство точности свойственны не меньше, чем математикам, поэтам и композиторам, только в ином сочетании и с иной направленностью».